Голландский Кузбасс

90 лет назад в Кузбассе стартовал уникальный проект — автономная индустриальная колония (АИК). Сам Кузбасс как экономический феномен и Кемерово как столица угольного края возникли благодаря этому проекту. “Город будущего” создавал голландский архитектор. Кое-что дожило до наших дней.

Я приехал в Кемерово в мае на фестиваль поэзии. В один из дней полагалась экскурсия, так мы очутились на правом берегу, где знаменитая Красная Горка и откуда пошла история Кузнецкого бассейна.

Теперь здесь музей угольного дела с видом на плоды этого дела, завод и город. Экскурсия подробна и обстоятельна. Но между разговоров о пластах и разрезах и подземных конюшнях я слышу историю об архитекторе. И цепляюсь за нее, запоминаю. Тем более что его “голландские” домики стоят рядом.

Десант энтузиастов

Преамбула у этой истории запутанна, но показательна для начала 1920-х. Для Йоханнеса ван Лохема “кемеровский роман” начался в 1926 году, когда голландский архитектор-модернист приехал на рудник строить рабочий поселок.

В Сибирь его пригласил голландский же инженер-социалист Себальд Рутгерс, автор реконструкции роттердамского порта, член ВКП(б) и большой друг советской власти. Рутгерс несколько лет руководил на руднике автономной индустриальной колонией (АИК “Кузбасс”). Ее составляли иностранцы, приехавшие поработать на шахтах параллельно с русскими, чтобы передать им опыт. Предполагалось, что АИК станет первой в системе интернациональных колоний Сибири, способных быстро поднять промышленность разоренного региона, с последующей передачей производства государству за “пролетарское спасибо”.

Проект (идеологом которого и был Рутгерс) еще в 1921 году Ленину представил американец Билл Хейвуд, лидер движения индустриальных рабочих мира IWW, бежавший в Россию из тюрьмы прямо на съезд Профинтерна. И тоже большой друг пролетарского государства.

Суть колонизации была по-голландски функциональна и по-ленински баснословна — высадить в Кузбассе квалифицированных рабочих из числа нанятых на Западе под идею свободного труда, которой тогда бредили миллионы. Вы мечтали о солидарности? Хотели социального равенства и самоуправления? Добро пожаловать в Кемерово, взнос по контракту 300 долларов, с собой иметь питание и вещи сроком на два года.

Под патронатом Совета труда и обороны (СТО) и Ленина дело поставили с размахом. Офисы по вербовке в АИК открылись в Берлине и Нью-Йорке. В рекламных брошюрах жизнь в Кузбассе рисовали по всем правилам туристического бизнеса. Так, зачуханная сибирская деревенька Щегловск превратилась в “маленький индустриальный городок в самом сердце Сибири с широкими улицами, на которых стоят бревенчатые бунгало с электричеством и водопроводом”.

Ставку делали на тех, кто когда-то эмигрировал в Америку из Российской империи, то есть хотя бы отчасти знал, с чем будет иметь дело. Но подтянулись и “мечтатели”. В результате к 1922 году в сибирской глуши высадились, должны были выжить и поднять производство голландские инженеры, финские плотники, химики из Германии, лесорубы с Аляски, священники Новой Англии, учителя из Калифорнии, социалисты, коммунисты, член Прогрессивной партии Ла Фоллетта, женщина-дантист Франс Схермеркорн и даже один диетолог.

Не говоря о женах, детях, домашних растениях и животных.

Почему? Ведь никакого материального интереса у них не было. Не на заработки они ехали, не ради экзотики бросали насиженные места.

Из Америки через Петроград по разоренной стране. Женщины в тонких чулках и пальтишках, шляпках. Мужчины в твидовых костюмах, галстуках и котелках — по рабочей моде. И вот они высаживаются в сибирской глухомани. Где им, говоря откровенно, не особенно рады. Как это представить спустя 90 лет? Жить в землянках и бараках после Бремена и Амстердама, Нью-Йорка и Монреаля. Самим вспахивать и засевать, чтобы не сдохнуть с голода, поскольку ленинские бумажки о содействии в этой дыре не действуют. Болеть оспой, тифом и пневмонией, от которых уже в первый год умерло несколько колонистов. Что их держало вместе — людей, у которых не только языки, но даже гастрономические пристрастия были разными?

Большинство из них верили в социализм и ехали в Сибирь строить первую в мире рабочую республику. Или бежали от тюрьмы как политэмигранты, как тот же Билл Хейвуд, которому надо же было чем-то заняться в Советской России. А инженеров гипнотизировала идея реализовать собственные фантазии. Все это так, но важен акцент. Что люди платили из своего кармана за одну только возможность воплотить идею. Ради химеры тащили через океан 38 тонн продовольствия, трактор “Фордзон” и даже инкубатор. Чтобы стать собой, то есть тем, кто воплощает не чужие, а свои призраки в реальность. Желание быть творцом, а не исполнителем. Художником, а не ремесленником.

В тот короткий период реализовать подобную иллюзию было в России возможно.

“Сообщаю, что НКИД в виде исключения... разрешает выдачу визы голландцу ван Лохему. НКИД возражает, однако, против систематического приглашения на постоянную работу голландцев, как граждан страны, не восстановившей нормальных отношений с СССР”,— писал Рутгерсу заместитель наркома иностранных дел Литвинов.

Ван Лохем, последний голландец ленинской России, приехал в АИК спустя четыре года после основания колонии. За это время “мечтатели” уже запустили огромный завод. Они работали на шахтах, причем добывали стабильно больше русских, работавших на соседней, но по-советски. Что вызывало стабильное негодование молодой советской бюрократии.

Уже сменилась первая волна колонистов. Одни уехали, а другие, наоборот, осели — женились или повыходили замуж. Среди сибирского народца уже исчезла неприязнь к “этим иностранцам”. Уже сбежал в Москву хороший оратор, но плохой производственник Билл Хейвуд, чтобы впоследствии лечь в кремлевскую стену (первая справа урна от Мавзолея). Нерешенной оставалась только одна проблема — нормального жилья, нормального по голландским, а не по русским меркам. Тут-то на сцене и появился ван Лохем.

Минимум средств — максимум удобств

Мы гуляем по Красной Горке с архитектором Ириной Захаровой. Недавно вместе с голландцами, которым есть дело до своих даже в Сибири, она провела обмеры всех сохранившихся зданий, издала книгу.

— На чертежи времени не было,— она как будто оправдывается за Лохема.— Он просто осматривал местность, а потом вбивал колышки и запускал рабочих.

Мы толкаем калитку и проходим во двор-палисадник.

— Строительный сезон в Сибири ведь очень короткий. Есть кто дома? Можно?

Этот коттедж на несколько семей Лохем построил для инженеров. Теперь здесь частное жилье, но, несмотря на советские переделки, “голландский почерк” читается по мансардам и переплетам рам, по тому, как вписаны в фасад трубы. Ну и внутренняя планировка: “изнутри наружу” — его главный принцип.

Дверь открывает молодая беременная женщина.

— Мы на минуту,— говорит Ира.— Только посмотрим.

Из прихожей дверь ведет в кухню, как принято в Европе. Сквозной проход на задний двор, где огород и умопомрачительный вид на заводской факел. На втором этаже нарезка из комнат. Они маленькие, но автономные. То есть в сознании Лохема эти идеи — социального равенства и права на частное пространство — не противоречили друг другу. И он выразил их через архитектуру.

В полукилометре от “элитного жилья” — рабочая “колбаса”. В кустах и зарослях едва видно, что осталось от первого в России “блокированного жилья”, когда “склеивались” два десятка домов с отдельными входами для каждого. Метод давал экономию тепла и возможность пристраивать новые секции. Но сибирякам жить “через стенку” не слишком нравилось.

“Колбаса” примыкала к школе, доминанте комплекса. Ее здание даже в полуразрушенном виде производит впечатление редкой птицы. Голландия давно внесла ее в список значимых объектов архитектурного наследия за рубежом и выделяет средства на обследование. Что не спасает школу от медленного русского разрушения.

Парадокс, но большинство жителей Кемерова вообще ничего не знают ни об АИКе, ни о том, какие дома их окружают. Раньше советская власть замалчивала факт “иностранного присутствия” в Сибири. Но сейчас? Когда по ван Лохему проходят совместные с голландцами семинары и выставки? Когда есть проект музеификации Красной Горки с последующей реставрацией уцелевших зданий? Когда по духу русская, но вместе с тем интернациональная история может превратиться из парадокса в туристический бренд?

В основе архитектуры функционализма (в русском изводе это конструктивизм, конечно) лежит принцип “минимум средств — максимум удобства”. В Сибири ван Лохему пришлось иметь с этим дело буквально. Из-за нехватки кирпича он комбинировал его с деревом. Просто ставил на кирпичный этаж сибирские срубы, устраивая на первом этаже европейские эркеры. Вместо дефицитного кровельного железа покрывал строительной бумагой “Геркулес”. Засыпал полости между кладкой для тепла шлаком — тоже из-за нехватки материала. Устраивал тамбуры и дымоотводы. За счет собственного отпуска возил образцы местной глины в Голландию — узнать у друзей-заводчиков, какой кирпич из нее лучше делать. И делал.

О том, как строился первый и последний “голландский” поселок в Сибири, лучше всего сказал сам архитектор: “Здесь мы имеем дело с типичной сибирской деревней очень старой закваски... И как только я задумываю построить город для технических специалистов и рабочих, я наталкиваюсь на крестьян, ибо рабочие оказываются крестьянами, которые... пока с большим удовольствием продолжают присматривать за своими коровами”.

С этими коровами приключилась смешная история. Аиковцы, исповедующие коммунальные ценности, держали коров в общем коровнике под присмотром выборных скотников. Сдать коров они предлагали и русским “коллегам”, чтобы освободить время для работы. Они даже предложили выкупить коров — на деньги АИКа и по завышенным ценам, чтобы дело шло быстрее. Что сделали наши? Продали коров, на вырученные деньги купили новых, а разницу прикарманили.

Всего Лохему удалось реализовать в Кемерове проекты 11 типов жилых зданий, что в тех условиях было невероятно много. Да и по нынешним меркам тоже. К сожалению, после изгнания Лохема их перекроили по “рабоче-крестьянским” понятиям, безнадежно убив чистоту голландской идеи. Исчезли заглубленные фундаменты и мансардные этажи, обогревающие дымоотводы и ванные комнаты, и много чего другого, тщательно и тонко продуманного архитектором. Правда, лохемовские дома стоят до сих пор, а те, переделанные, развалились.

Советский трест. Или крест?

Так вышло, что “лохемовский период” в АИКе пришелся на закат колонии и пожить в “домах будущего” колонисты успели недолго. После 1925 года с АИКом происходило то, что и со всей страной — ее национализировали, превращая в громоздкий и неэффективный советский трест. А дома заселялись русскими.

Колонистов выживали. Уже строчились уведомления о “нецелесообразном использовании” и “саботаже”. Уже назначены были в управление люди, ни бельмеса не смыслившие в производстве, а только умножающие отчетность. Уже новоиспеченный зам Рутгерса, партизан и казнокрад Коробкин, доносил, что “Ванлохен Иван Иванович как архитектор к нашим условиям не подходит вследствие незнаний наших законоположений об охране труда”.

Чем больше документов той эпохи я читаю, тем чаще мне кажется, что та история в 1920-х не закончилась. Что она закольцевалась, нашла рифму — уже в нашем времени. Когда на смену мечтаниям 1990-х пришли 2000-е, закатавшие под асфальт лучшие плоды этих мечтаний.

“Если бы не русские бюрократы, вы были бы русскими”,— много лет спустя признавался детям Лохем. Думаю, то же могут сказать сотни иностранцев, приехавших к нам 70 лет спустя. И от этой унылой закономерности на душе становится пусто.

Ван Лохем писал: “Русский хочет действия, но восхищается идеей, которая часто превращается в лозунг. В результате существуют два мира, поочередно преобладая один над другим. Когда преобладал мир действия, то иностранцы принимались с распростертыми объятиями; когда преобладал мир идей, что бы ни делали иностранцы, ничто не устраивало”. Как это нам знакомо, не правда ли.

“Если проводимое административное управление экономикой и является абсолютным условием для строительства в новой России, то архитектура не должна становиться жертвой этого. ...Градостроительство и архитектура определяют характер города на долгие годы, и они не должны позволить овладеть собой опрометчивости некомпетентных чиновников”. И это — после уничтожения старой Москвы — нам знакомо тоже.

Но зарифмовалась, по счастью, история и нашего “Иван Иваныча” — уже после войны, когда Кемерово застроили по регулярному плану. Этот прекрасно сохранившийся ансамбль, выполненный в неоклассике сталинского ампира, и есть такая рифма. Поражающая строгостью в сочетании с уютом, человечностью. Удивительно, но архитектура, призванная подавлять, удивляет тем, как свободно в ней дышится, как будто в противовес идее, ее породившей. Как будто гений архитектуры не покинул это место. И один город, ван Лохема, зарядил летящей аскетикой нынешний. Который просто переосмыслил ван Лохема как мог — в рамках времени и стиля, в котором строился.

Автор выражает благодарность администрации музея “Красная Горка” и Зиноре Волковой за помощь и содействие в подготовке очерка.

Глеб ШУЛЬПЯКОВ