Я и моя страна: История чемоданного настроения

Особенно в России, где отъезд или неотъезд многими осознавались как моральное, а иногда и политическое решение — в силу особенностей истории. Несмотря на то что тема давно перестала быть такой напряженной, она жива — это чувствуется в дискуссиях об эмиграции и в поведении наших соотечественников.

Есть немало людей, которые теоретически хотели бы уехать: по одним данным, больше 10%, по другим — чуть меньше 10%. Решаются уехать при этом гораздо меньше — за минувший год уехали менее 40 000 человек (подробнее см. редакционную статью “Патриотизм ни при чем”, “Ведомости” от 7.05.2010). Не могут, не имеют “конвертируемых” профессий, не знают языков, может, и говорят об отъезде только для красного словца. Но даже простое наличие думающих об отъезде, по-моему, важно, поскольку оно создает общественный климат. Если в “потенциально чемоданном” настроении находятся миллионы людей, они ведь будут вести себя соответствующим образом: жить не для “здесь”, а для “там”.

Не этой ли мечтой о лучшей земле объясняется готовность зарабатывать любой ценой, любой ценой вывозить семьи за границу, отправлять детей подальше куда-нибудь? А если нет возможности уехать далеко, то воплощением мечты о недостижимом “другом береге” для многих становится дача, кусок своей земли, в борьбе за обустройство которого все средства хороши. Морального закона нет “здесь”, но важно, чтобы он был “там” — будь то другая страна, обнесенный высокой стеной поселок или просто домик за забором. Может быть, глубоко внутри многие из нас работают на того счастливого потомка, который сможет наконец зажить счастливо на теплом берегу, в мягком климате, среди доброжелательных людей. Это и есть национальная мечта, в существовании которой многие не отдают себе отчета. Социологи говорят, что из тех, кто сегодня думает об отъезде, 86% мечтают о “большей защищенности”, 79% говорят о желании жить в условиях верховенства закона, прав и свобод (исследование “Левада-центра” “Российский средний класс”). Многие говорят о неопределенности, неуверенности в будущем. То есть сейчас потенциальные эмигранты хотели бы отправиться в лучшие земли за работающими институтами и определенностью планов на будущее. Вспомним, что в 1917 г. уезжали — или не уезжали — в силу политического выбора. В советское время уезжали (когда уже было можно) или были изгоняемы за идею, а также по религиозным, национальным и прочим мотивам, мешавшим “принимать советскую действительность”. Позже, ближе ко временам распада Советского Союза, ехали по экономическим причинам. Тогда появилось выражение “колбасная эмиграция”.

Социологи не всегда могут помочь в понимании вопроса. Крепко запавший в подкорку миф об отъезде как бегстве или об отъезде как миссии не выявишь опросами. Гораздо более надежный индикатор здесь поэзия. Анна Ахматова в 1922 г. задала высокую планку: “Не с теми я, кто бросил землю / На растерзание врагам. / Их грубой лести я не внемлю / Им песен я своих не дам. / Но вечно жалок мне изгнанник / Как заключенный, как больной…” Отсюда “внутренняя эмиграция”, в которой Ахматову обвиняли советские начальники. Но те, кто уехал, тоже чувствовали себя носителями высокой миссии, а вовсе не заключенными и больными. “Мы не в изгнании, мы в послании”, — говорит Зинаида Гиппиус (эти слова приписываются и другим русским писателям-эмигрантам). “Следует признать, что Россия лежит в гробу и русская эмиграция ждет ее воскресения”, — говорит Бунин в лекции с характерным названием “Миссия русской эмиграции”. “Мы не покинули Россию, мы унесли ее с собой” — пишет Роман Гуль. Не может миф такой силы просто исчезнуть из культуры. Если столько копий сломано и столько жизней положено, значит было за что. Столько лет в среде бедствовавшей эмиграции первой волны жила идея “чаемой России” — не могла она просто раствориться.

В другом ключе — в ключе “культурного глобализма” — об эмиграции говорил Бродский и пытался разделаться с мифом о романтическом бегстве из постылого края (см. его лекцию “Состояние, которое мы называем изгнанием, или Попутного ретро”). Но, по-моему, он этот миф только укрепил. Художественный текст, не влияя на сознание большинства напрямую, все-таки задает стандарты и правила мышления.

Финансисты, музыканты, ученые-естественники или инвесторы, возможно, не читали ни Ахматову, ни Бродского. Может быть, они читали Ричарда Флориду (Who's Your City? How the Creative Economy Is Making Where to Live the Most Important Decision of Your Life), который разработал алгоритм выбора наилучшего города для жизни. Ученым нужно ехать в район Лос-Анджелеса, в область между Бостоном и Нью-Йорком или в научные центры Европы. Музыкантам нужны Лондон, Нью-Йорк и, допустим, Нашвилл в США. Дизайнерам — Милан, Париж, Лондон и Токио. Предпринимателям в сфере высоких технологий — Кремниевая долина, район Сиэтла, Бостон, Хельсинки, Стокгольм. Но сколько в России таких настоящих космополитов, для которых границ не существует? Языки у нас по-прежнему учить не очень принято. Конкурентная среда многих пугает — и это при том, что воцарившийся в умах прагматизм вроде бы требует и знания языков, и приобретения конкурентных и “конвертируемых” профессий, таких, которые везде пригодятся. Может быть, поэтому даже в сегодняшней прагматичной до бесчувствия стране, совсем не похожей на “чаемую Россию” эмигрантских мечтателей, не водворяется окончательно космополитическое представление об отъезде как неэмоциональном действии.

Рациональность, конечно, есть, но это рациональность поиска тихой гавани, убежища, в котором нужно сделать запасы на черный день. Старый миф живет где-то глубоко, и поэтому тема отъезда или даже бегства так важна. Это не абстракция, а реальность: страх неизвестности крепко сидит в генетическом коде последних поколений. Слишком многое тут может случиться — лучше подстраховаться. Мы можем не отдавать себе в этом отчет, но, достигая определенного уровня развития, материального положения, садимся на чемоданы. В дело идут чиновничьи возможности, власть правоохранительных органов, ведение бизнеса — часто вынужденное, правдами и неправдами. Лихорадка накопления вызвана не только естественным стремлением к лучшей жизни, но и внутренней неуверенностью в будущем. Так что коррупция, игра без правил, непризнание никаких правил, возможно, вызваны страхом. А дворцы в Европе, яхты, пентхаусы в Нью-Йорке, скромные дома в Болгарии и маленькие домики за заборами — это попытка защититься от неопределенности будущего.

Поэтому хороший политик в России должен начинать с того, что укреплять чувство определенности, становиться предсказуемым, помогать гражданам не бояться будущего, чему очень посодействовало бы укрепление института собственности. Причем не только материальной собственности, но и ощущения принадлежности этому месту, “здесь”, а не “там”.

Максим ТРУДОЛЮБОВ