“По моим рукам текли мозги моего отца… Я ощутил, как из человека уходит душа”. Полная текстовая версия интервью Руслана Щербаня

Об этом, а также об обвинениях Евгения Щербаня — младшего в адрес Рината Ахметова и Сергея Таруты, о роли Иосифа Кобзона и Ахметова в своей жизни в эфире авторской программы основателя интернет-издания “ГОРДОН” Дмитрия Гордона рассказал сын Щербаня, украинский бизнесмен Руслан Щербань. “ГОРДОН” публикует текстовую версию интервью.

— Руслан, добрый день. Я очень рад, что мы сегодня встречаемся. Перед эфиром мы с тобой начали говорить и я подумал, что мы знаем друг друга с 1997 года — 23 года уже. 

— Да.

— И никогда еще основательно не говорили.

— Добрый день, Дмитрий. Очень рад видеть тебя. Да, 23 года мы знакомы. И правда, наверное, это первый раз, когда мы откровенно поговорим о моей жизни. Я думаю, что время пришло. Пришло время расставить все точки и рассказать правду об этих 23 годах моей жизни. И я очень рад на самом деле появиться в твоей передаче.

— Начинаем расставлять точки. Твой отец, известный украинский политик и предприниматель Евгений Щербань родом из поселка в Харьковской области, из простой многодетной семьи, где было девять детей. Он был самым младшим в семье?

— Он был четвертым или пятым ребенком в семье.

— Все живы, кроме отца?

— Нет, уже очень многих нет. Я думаю, что осталось только трое из девяти.

— Отец что-то о своем детстве рассказывал?

— Да, он рассказывал много. Он рассказывал, как выживал, как его из школы выгнали, как ему приходилось уголь собирать по ночам, как они продавали его… Это послевоенное время… Все выживали… Переезжали много. Его мать вела детские дома, интернаты с детьми. И они с этим интернатом переезжали. То есть у него было насыщенное детство…

— Но это правда, что отец вынужден был работать с 10 лет? Собирал на терриконе куски угля и продавал селянам, которые приезжали торговать в город.

— Он был немногословен, конечно, но иногда рассказывал.

— Твоего отца отчислили из пятого класса как злостного прогульщика. В обычную школу он уже не вернулся — поступил в вечернюю, сразу в седьмой класс. И после восьмого, говорят, отправился в горное училище, откуда получил направление на шахту. Отец никогда не жалел, что не получил ни хорошего среднего, ни хорошего высшего образования?

— Я не слышал такого. Он это считал школой жизни, которая дала, видимо, ему сил сильно прогрессировать и расти. Потому что в 1987 году, по-моему, он дошел до должности замдиректора шахты, а в то время это был достаточно уважаемое место. Он это все оставил и пошел заниматься кооперацией. То есть он не смирился с ситуацией, а пошел дальше развиваться.

— Мы сейчас поговорим об этом. Твой отец много лет работал на крупнейшей донецкой шахте “Кировская”. Последняя должность — заместитель директора по хозяйственным вопросам. В детстве отец рассказывал тебе о своем шахтерском прошлом и о том, что значит спускаться в забой?

— Он рассказывал, что его три раза завалило — в забое газ взорвался. Я его, наверное, лет с девяти помню, когда он начал заниматься бизнесом.

— Ты никогда, кстати, сам в шахту не спускался?

— Спускался.

— Страшно?

— Жутко. Жутко и очень неприятно. Это и правда очень жуткое состояние. Я был в угольной шахте и в соляной. В соляной, конечно, полегче…

— Хотелось скорее выбраться?

— Хотелось быстрее оттуда уйти… Температура… Ощущение такое — никому не пожелаешь.

— В 1988 году отец ушел из шахты “Кировская” и занялся бизнесом. Взял в аренду заброшенный яблоневый сад и, собрав команду из родственников и друзей, вырастил урожай, который переделал на сок и вино и продал на север Советского Союза. Тебя тоже привлекали к работе в саду?

— К работе на бахче.

— Так.

— Я как сейчас помню бахчу. Мне было 9—10 лет — я хотел купить себе мопед. Отец говорит: “Если хочешь мопед, то иди работай. Иди на бахчу, работай, урожай продадите — и заработаешь”. Я реально вместо пионерского лагеря поехал на бахчу. Там был я и мой двоюродный брат, который был на год младше меня…

— Он тоже хотел мопед.

— Да. Но тоже хотел жить.

— (Смеется).

— Он, кстати, молодец. Состоялся в жизни. Так вот, мы все лето отработали, продали урожай — и я купил себе мопед, на котором счастливо потом ездил по квартире всю зиму.

— Ты собирал арбузы?

— Да, мы выращивали арбузы и дыни.Отец был и жесткий, и добрый одновременно. Он мог помочь любому человеку, который в этом нуждался. Не в смысле дать денег, а помочь развиваться

— Яблоневым садом твой отец не ограничился — взял в аренду помещение придорожного кафе на трассе Донецк — Мариуполь и открыл первый в Советском Союзе ночной ресторан. Более того, Евгений Щербань собственноручно нарезал салаты, готовил вторые блюда, обслуживал посетителей, а днем, когда клиентов не было, торговал минеральной водой, сидя у трассы. Ты в детстве был в этом ресторане? Папа действительно сам готовил?

— Действительно. Это был ресторан “Крыница”. Он был на трассе. Знаешь, что для него было самое тяжелое? Что по этой трассе ездили те шахтеры, у которых он был в свое время руководителем. И он даже рассказывал эту историю: он продает соки, а чуть дальше — рыночек при трассе… Открываются двери автобуса… А шахтеры ездили на море по этой трассе…

— На Азовское море, да.

— Азовское море и Крым. И они все останавливались там нужду справить, попить. И открывается дверь, выходят его рабочие, которые с ним работали в забое. Ну, он говорит: “Конечно, я пережил страшные ощущения, потому что они на меня с таким презрением смотрели, что я торгую соками…”

— Презрением?

— Это 1988—1989 год. Тогда все, что связано с бизнесом, считалось фарцой… В общем, не было приемлемо в нашем обществе. Он сказал: “Я испытал страшные ощущения”.

— Стыдно было?

— Да.

— В очень короткие сроки отец из обычного советского кооператора стал одним из самых богатых предпринимателей Украины, в сферу деятельности которого входили заводы, металлургия, сельское хозяйство, банковское дело, строительство, торговля бензином, медикаментами, автомобилями и много еще чего. За счет чего или кого отец добился такого успеха и влияния всего за несколько лет?

— За счет собственного желания жить и расти. Он так хотел вырасти, он так хотел, чтобы страна расцветала и прогрессировала, что я второго человека с таким огромным желанием не встречал. У него были достаточно надежные партнеры, которые с ним шли по жизни, которые поддерживали друг друга. Этому помогало внутреннее состояние души… Я думаю, это очень важный момент.

— Он был неординарным человеком?

— Ординарный человек такого не достигнет. То есть человек с обычным мышлением просто будет ходить на работу. А он спал в сутки два часа максимум.

— Да?

— Да. Он спал с 11 до 12, а потом — с пяти до полседьмого. Плюс-минус.

— И ему хватало?

— Это, видимо, привычка. Еще шахтерская закалка. Плюс он мыслил глобально. Он из шахты ушел, когда ему было 41, а в 50 уже погиб — за девять лет он добился колоссальных результатов.

— Каким человеком был отец?

— Каким еще? Душевным на самом деле. Он человек, который помогал всем, кто этого хотел. Он был и жесткий, и добрый одновременно. Он мог помочь любому человеку, который в этом нуждался. Не в смысле дать денег, а помочь развиваться, помочь становиться на ноги. Людям, у которых было желание, — он помогал всем. Всем без исключения.

— Каким было твое детство до того, как отец стал бизнесменом, и твоя юность, когда отец занялся бизнесом и политикой?

— Я могу сказать, что мое детство не было детским, знаешь. Я не дружил со своими сверстниками, я общался почему-то всегда с людьми постарше, постоянно пытался находиться с ними, мне это очень было интересно. Начиная с 10—11 лет я постоянно старался находиться с ними. Отец меня отправил на рынок торговать…

— Чем?

— Сахаром, рыбой, вином… Тогда с огромных машин продавали все. Брали двухтонник, “газон” или ЗИЛ, выезжали на рынок и с борта торговали.

— Сколько лет тебе было?

— 11—12, наверное.

— И ты уже сам торговал?

— Ну да. И на меня возложили ответственность. Если у меня украли, недоторговали — с меня вычитали, я отрабатывал. Если заработал — хорошо. Я мог заработать очень много в тот период. Понятно, что за мной смотрели, но я считал, что я самостоятельный. Ездил в Геленджик за сахаром, ездил в Астрахань за рыбой, в Молдову — за вином. В смысле в качестве экспедитора. Мой старший брат тоже ездил — нас всех пытались приучить к труду. “Вот деньги — развлекайся”, — у нас такого не было.

— Какое самое яркое впечатление об отце с тех времен у тебя сохранилось?

— Его улыбка. Он когда был добрый… Это не часто было, но это был, знаешь, эксклюзив большой. Он не хвалил, допустим, открыто, как детей привыкли хвалить… У нас такое не было заведено. Может, потому, что пацаны. А может, потому, что не было на это времени. А может, потому, что он в свое время не получил этого… Но когда он улыбался и называл сыном, для меня это было большое счастье. Я знал, что это значит, что он меня признал, значит, я много для этого сделал.

— А тебе было важно, чтобы он тебя признал?

— Мне это было важно, конечно. И я всегда равнялся на него. Я всегда учился у него.

— Посвящал ли тебя отец в свои бизнес-дела, учитывая, что тогда ты был юным?

— Он меня всегда брал на все встречи. Я просто со всеми знакомился. Потому что мне было интересно. Я, может, процентов на 50—60 не понимал даже, о чем идет речь. Но мне был интересен сам процесс. Мне были интересны бизнес-встречи, мне были интересны расчеты, достижения, разочарования. Я эти эмоции переживал совместно с ним. Я мог сесть за руль и везти его, когда он отдыхал…

— Сколько тебе лет было?

— 12—13…

— В 13 лет ты ехал за рулем?

— Он мне тогда помог с правами. [Указал] чуть-чуть старший возраст.

— И он не боялся?

— Он доверял. Ну, то есть засыпал в машине… Мы ехали, допустим, из Мариуполя в Донецк, а он в это время спал.

— Что за машина была?

— Это была первая машина. “Жигули”, кажется…

— То есть в 12—13 лет за рулем “Жигулей” ты уже отца возил?

— Да, мне это было необходимо. Я этим жил. Я мог ждать по три — пять часов в машине, пока он где-то на встречах…

— Как его бизнес-партнеры, на встречах с которыми ты присутствовал, к тебе, маленькому пацану, относились?

— Не было антагонизма ко мне. Я, наверное, поэтому и остался. И знаю всех его партнеров. Мы как-то стали общаться дальше. Я без проблем общался дальше и с Иосифом Давыдовичем Кобзоном, с которым даже дружил долго, и с Ринатом Леонидовичем Ахметовым, и со многими людьми…

— В своей книге воспоминаний тогдашний глава Донецкой области, однофамилец и партнер твоего отца Владимир Щербань, писал, что, выступая на совещании в Донецке с участием предпринимателей, правоохранителей, налоговиков и руководителей местных органов власти, Евгений Щербань сказал: “Становится очевидным, что под лозунгами борьбы с мафией и коррупцией происходит планомерное ослабление ведущих коммерческих структур, устранение политических и экономических лидеров в донецком регионе с целью овладения рынком сбыта газа, электроэнергии и нефтепродуктов. Короче говоря, идет скрытая интервенция в политическом и экономическом аспектах. Что делать? Выход один: бороться. За себя и своих детей, свою семью и свою землю”.

Газеты в 90-х писали, что за полтора месяца до убийства твой отец говорил: “У меня врагов в бизнесе нет — я приветствую своих конкурентов, которые проявляют большую изобретательность и смелость, чтобы одержать верх надо мной. Значит, они сильнее меня. И если когда-нибудь меня убьют, это будет чисто политическое убийство”. У такого человека, как твой отец, не могло не быть врагов. Кто они — враги твоего отца?

— Враги моего отца… Невозможно очертить одного человека…

— Их было много?

— Я думаю, было достаточно много людей, которые не хотели, чтобы и он, и его партнеры, и Донецкая область как таковая развивалась и на что-то влияла. Были противостояния постоянные. Понимаешь, очертить бизнес и политику мне сложно… Я не могу что-то конкретное сказать о периоде до 1996 года, потому что моя жизнь до 19 лет и после 19 — совершенно разная жизнь. И ответственность разная. И понимание совершенно разное. Я знаю, что за 24 года следствия Павел Иванович Лазаренко был полностью утвержден как заказчик убийства. Матрос, Павел Лазаренко, Кушнир, Любой и Урик — пять человек, которые в этом уголовном деле присутствуют.

— Об этом мы еще поговорим. Слежку за собой отец замечал?

— Он и слежку замечал, и его расстреливали до этого.

— Да?

— Так он говорил.

— Так.

— Это он потом признался.

— То есть было и покушение?

— Было покушение, да. Я знаю, это было на трассе между Мариуполем и Донецком. Он был на бронированной машине, и они на сдутых колесах обратно доехали. У него такая была привычка: он не хотел будоражить семью… Поэтому, может, если кто-то об этом знал что-то более конкретное, то это была Надежда Николаевна Никитина, которая с ним погибла.

— То есть слежка была?

— Да, была.

— Угрозы в адрес отца поступали?

— Я знаю, что были. Потому что до 3 ноября он не находился в Украине, он был в Америке, в Лондоне, во Франции, в Москве — как раз по причине того, что ему угрожали. Кто — я не знаю. Этого он не успел сказать.

— Он когда-нибудь тебе говорил о том, что ему угрожают?

— Знаешь, Дима, мы когда 3 ноября летели на самолете — он, я и Надежда Николаевна Никитина, он сказал, что, если мы до конца года доживем, все будет хорошо.

— Прямо в самолете сказал?

— Да, прямо в самолете. Мы когда на рулежку зашли в аэропорт, там стояла “девятка” белая. Он говорит: “Это за нами”. А она реально была за нами… Он говорит: “Главное — чтобы без наручников”. Я до сих пор думаю, лучше бы с наручниками приехали… На этой “девятке” исполнители уехали с летного поля… До этого он не был в Украине, по-моему, месяцев пять.

— Отец предчувствовал смерть?

— Да, он очень ярко предчувствовал свою смерть. Он много чего предсказывал и в жизни, и в бизнесе, и в развитии…

— Он тебе когда-нибудь говорил: “Руслан, если меня убьют или когда меня убьют, делай то-то и то-то”? Были такие разговоры?

— Я думаю, вряд ли он рассчитывал, что убьют и Надежду на самом деле. То есть кому-то он, видимо, говорил, но это был не я. Он мне говорил, что люди из себя представляют, кому можно доверять, кому не нужно, кто хороший человек, кто не очень. Но так конкретно, что делать и куда бежать, — такой инструкции не было, к сожалению.

— Надежда Никитина была его третьей женой.

— Да.

— И по отзывам это была очень серьезная женщина, его бизнес-партнер, которая его беззаветно любила и на которую он полагался всецело. Это так?

— Ну, бизнес-партнером я бы ее не называл. Она была женщиной, которая была ему очень предана. Она никогда его не бросала, всегда с ним находилась, терпела все, что можно было вытерпеть. Она достаточно трепетно относилась к нам, и я ее уважаю по сегодняшний день. И она погибла вместе с отцом. Это единственный человек, который в аэропорту закричал: “Помогите!” И обняла киллера…

— Кинулась на него.

— Да, кинулась. Поэтому я и похоронил их вместе. У них одна могила на двоих. Именно по этой причине. Я ее уважал и тогда, уважаю и сейчас. Бизнес-партнер — нет. Он доверял ей… И она знала больше, чем все остальные. Она была очень предана ему.

— 3 ноября 1996 года, в день убийства, твой отец на собственном Як-40 с женой и тобой возвращался из Москвы, где был гостем на серебряной свадьбе Иосифа Кобзона и его жены Нелли. Между прочим, в тот же день был застрелен и директор московского отеля “Рэдиссон Славянская”, где проходили торжества. Ты знал, что директора убили в этот же день?

— Я потом узнал об этом.

— Это совпадение?

— Да. Все пытаются это скрестить, но я не знаю, как это можно скрестить. Связей у отца было достаточно много. Но не знаю, как это можно связать.

— 3 ноября 1996 года убийцы въехали на территорию донецкого аэропорта на “девятке” и расстреляли отца с женой прямо на трапе самолета. Что ты помнишь из тех жутких событий? Можешь ли хронологически восстановить этот трагический день с раннего утра?

— Я тебе скажу, что за день до этого мы были в ресторане. Я очень сильно с ним ругался по поводу поездки в Донецк. С ним ругался и я, и его партнеры, и его друзья в ресторане, и Надежда. Он категорически отказался кого-то слушать, и мы полетели в Донецк.

— Были варианты не лететь в Донецк?

— Ну конечно. Он до этого не был в Украине пять месяцев.

— Знаешь, что интересно? Известный поэт Юрий Рыбчинский мне рассказывал, что твой отец предлагал ему лететь вместе.

— Да, я читал буквально недавно это интервью…

— Чудом не полетел.

— Да, он паре друзей предлагал лететь вместе, да. Был этот момент.

— Итак, 3 ноября. Что было с утра?

— Да ничего примечательного. Мы вылетели, по-моему, где-то в 10.30…

— Это был самолет отца?

— Да, это был самолет отца, Як-40. У него было еще два самолета, которыми он перемещался по Украине, фракцию перевозил в Верховную Раду. Он достаточно уже серьезно себя чувствовал. Мы находились в самолете, и он почему-то мне обо всех все рассказывал. Как чувствовал… Про того, про того, про одного партнера, про второго, про третьего, про четвертого, кто как себя ведет, кто на что способен, кому верить можно, кому — нельзя. Просто когда он погиб, я это все вспомнил. Это я сейчас понимаю, почему он мне рассказывал. Поэтому я и пошел с его партнерами общаться — он мне четко сказал, кому можно, а кому нельзя доверять, с кем можно общаться, с кем нельзя. Понимаешь? Он как бы инструкцию дал. Я тогда не обратил внимания… Мне 19 лет, у меня хорошее настроение… У него вроде бы тоже более-менее. Он задумчивый, но настроение нормальное. И вот мы летели…

— Вы приземляетесь. Он увидел эту белую “девятку”.

— Да. Сказал, что это, скорее всего, за нами. Пошутил: “Лишь бы без наручников”.

— Киллеры переоделись в форму работников аэропорта, да?

— Мы вышли из самолета. У Як-40 выход через хвост…

— Да-да.

— Под хвост подъехала наша машина. Мы вышли из самолета…

— Какая машина?

— Chevrolet, бронированный. Там был только водитель. Ни охранников, никого. Мы вышли из самолета. У него была такая привычка: он всем руководил, управлял. Он вышел с сумкой и понес в багажник. Действительно, под самолетом находились борттехники. Но в итоге оказалось, что это киллеры, но они были одеты как борттехники…

— Ты тоже вышел с ним?

— Да, рядом с ним стоял. Я слышу выстрелы, и, пока я оборачивался на 360 градусов, он падает. Пока он падал, я его подхватил. Пока я его подхватывал, подбежала Надежда. И…

— Бросилась на киллера.

— Да. Она стояла метрах в пяти… Она разворачивается, бежит на киллера, кричит: “Помогите!” Он ее расстреливает, я ловлю отца, он падает за машину. Пока это все происходит, падает Надежда. Потом киллер разворачивается, побежал в самолет. Знаешь, какой-то хаос. Потом побежал за мной… Мы вокруг машины бегали.

— Бегали прямо?

— Конечно.

— Он хотел тебя тоже убить?

— Ну, я так понял, что ему уже было все равно. Потом начал стрелять пограничник. Пока целился пограничник, они на него переключились. И вот такая заваруха… Болотских, который стрелял в отца, ранили… Я его видел, как тебя, можно сказать. Глаза в глаза. И они быстренько пошкандыбали в “девятку”. “Девятка” подлетела — они сели в “девятку” и быстро уехали. Плюс-минус такая история получилась.

— Ты понял, что отец погиб?

— Конечно, я понял.

— Ты сразу все увидел?

— Ну да. Осознавать было сложновато, но я сразу все увидел. Много кто удивляется, что я остался в здравом уме и памяти, но тем не менее… То есть я прочувствовал… Знаешь, передать невозможно… И пережить второй раз я не хотел бы. Но я прочувствовал, когда по моим рукам текли мозги моего отца… Я ощутил, когда из человека уходит душа. И когда тело из теплого, горячего превращается в холодный камень… Я с ним так и сидел. Надежду мы загрузили в машину, потому что она еще была жива, но без сознания — подлетел, по-моему, водитель Дима… Она скончалась по пути в больницу.

— Она говорила что-то?

— Нет, она уже была без сознания, задыхалась. Ее ранили в легкое и, по-моему, в живот. Потом через пару часов приехали милиция, прокуратура.

— Через пару часов?

— Они не очень торопились. Они прилетели, оцепили аэропорт… Знаешь, какой интересный мне задали вопрос? “А где чемодан отца?” Отец с собой возил чемодан с документами всегда. А я, соответственно, этот чемодан спрятал. Как он меня предупреждал, я так и сделал, по большому счету. Потому что они были важны. Я даю портфель, они открывают — там видеокассеты. Говорит: “Да это же не тот”. — “Не знаю, другого не было”. То есть это был первый вопрос: не как я себя чувствую, а вот такой вопрос. И тогда мы начали бороться. Переродились и начали бороться.

— Два часа ты находился рядом с отцом.

— Да.

— Ты положил его на землю?

— Он лежал на земле. Двигать его было бессмысленно.

— Ты помнишь свои мысли в эти минуты?

— Дима, это пустота. Полная пустота и непонимание произошедшего. Знаешь, рассказывать, что я был каким-то героем… Нет. Я бегал там, как все нормальные люди, от пуль скрываясь. Тоже не понимая… Когда я сел и взял его на руки, я тоже не понимал на самом деле, как дальше и что будет. Осознавать было очень сложно, тяжело само происшествие и то, что его уже нет.

— Допросы были в этот день?

— Нет, вопросов как таковых не было.

— Где ты ночевал?

— Дома. Меня кто-то из его сотрудников забрал и отвез домой. Но это было уже часов в семь вечера, потому что все это время я просидел в аэропорту.

— Ты понимаешь: то, что тебя тогда не расстреляли, — это невероятное чудо, второе рождение?

— Да, сейчас я понимаю это очень хорошо. Это было реальное чудо. У меня есть две жизни: до и после 19 лет. Совершенно разные жизни.

— У тебя два брата. Один брат Евгений, старше тебя, — ему тогда было 26 лет.

— Да.

— Мамы у вас разные, отец — один.

— Да.

— Сына Надежды Никитиной тоже звали Евгений. Где они находились в этот момент?

— Старший брат Евгений, которому было 26 лет, находился в Одессе на лечении, на принудительном. Для отца это была огромная трагедия, потому что он лечился уже не первый год. А младший брат находился в Америке на обучении. Отец всех детей транспортировал в Америку, и я там тоже обучался…

— После убийства отца Иосиф Давыдович Кобзон, у которого вы были на серебряной свадьбе, с тобой связался?

— Конечно.

— В тот же день?

— Знаешь, у меня месяц был сложноватый для осознания… Я не могу правильно сконцентрироваться по датам, по времени.

— Что он тебе говорил, ты помнишь?

— Он мне говорил, чтобы я приехал к нему, что он меня полностью поддержит и закроет все мои вопросы, полностью защитит мою семью.

— Ты поехал к нему?

— Да, мы с ним встретились недели через три.

— Какие он слова нашел для тебя?

— Полные поддержки и понимания. Он мне сказал, что он мне будет отцом и что максимально будет помогать в моей жизни.

— И он действительно стал отцом?

— Он действительно стал вторым отцом и действительно помогал до последнего вздоха… Мы дружили все 22 года. Я дружил с его семьей, дружил с ним. Он ни разу не отказал ни в чем и никогда.

— Согласно официальной версии непосредственными исполнителями убийства твоего отца были два преступника, предположительно, принадлежавшие к так называемой банде Кушнира и Солнцевской ОПГ. Вадим Болотских по прозвищу Москвич, гражданин Российской Федерации, и Геннадий Зангелиди по прозвищу Зверь. Что за банда Кушнира?

— Ну, банда Кушнира — это же не солнцевские. Это донецкие.

— Так.

— Они входили в орбиту… Лурик, Рябой, Кушнир. Был какой-то у них вор в законе, которого убили в 1991-м или 1992-м. Их идея, насколько я потом разбирался, была в том, чтобы захватить власть в Донецке. Как бы на фоне этого, я так понимаю, они начали заниматься убийствами людей. Потому что они же не только нашего отца убили. Они, насколько я знаю, и убийство Алика (Александра Сергеевича Брагина) брали на себя. И Момота, по-моему. Когда был суд по Болотских в Луганске, у нас все это в одном кейсе рассматривалось.

— Убийство Брагина — это когда его взорвали вместе с окружением на стадионе “Шахтер”?

— Да-да.

— Тоже эти ребята выполняли?

— Ну да. Они и по уголовным делам, и то, что я знаю… Они всем этим занимались.

— Через четыре года после преступления в России арестовали и экстрадировали в Украину одного из убийц — Болотских. Второй убийца, Зангелиди, к тому времени был уже мертв. Болотских получил пожизненное. Ты вживую или по телевизору видел убийцу после трагедии?

— Конечно. Мы с ним встретились в первый раз в 2003 году, по-моему, в суде в Луганске. Он меня сразу узнал, как и я его.

— Что ты испытывал при этом?

— Знаешь, это сложно описать словами… Ты видишь перед собой человека, который убил твоего отца, — и он опять на тебя смотрит.

— А как он смотрел?

— С жалостью, на самом деле. У него был жалкий взгляд — как у человека, знаешь, который не рассчитывал на такую судьбу. Он не думал, видимо, что так произойдет, и он, видимо, думал, что будет совершенно по-другому все в его жизни.

— Он же был выходцем из спецслужб, из ФСБ, насколько я понимаю.

— Насколько я знаю, он был выходцем из КГБ. Насколько я знаю из материалов уголовного дела, он закончил Высшую школу КГБ СССР где-то на севере. По-моему, специализировался на антитерроре, подрывном деле.

— Это был первый раз, когда вы увиделись.

— Первый раз.

— Он тебе сказал что-то или нет?

— Нет. Ну, он сидел в клетке в суде.

— Второй раз?

— А второй раз мы с ним встретились — это был 2012 год. Он уже сидел на пожизненном и его привезли на дачу каких-то показаний в Киев. Я очень настаивал на том, чтобы мы с ним встретились. Мы с ним долго разговаривали. Мои чувства к этому человеку было сложно описать… Я говорю: “Вадим, ситуация простая. То, что ты сейчас находишься здесь, — это не совсем правильно. Ты убил моего отца, убил Надежду Никитину. Но так как ты находишься здесь, я тебя очень прошу: расскажи мне откровенно, кто заказал это все, кто в этом участвовал”. И он рассказывал, кого он видел. Он рассказывал про Кушнира, Рябого, Гурика, Матроса и Лазаренко. Он мне сказал: “Ты знаешь, я уже отсидел и мне дальше сидеть”. Еще никто не знал, что он убежит. Убежит или выпустят — я не знаю, как там произошло… И он говорит: “Я тебе расскажу все, что знаю. Я никого оговаривать не буду категорически. Все, что можно было, я уже потерял”. А когда я уходил, он взялся за решетку и пустил слезу: “Извини меня за то, что я сделал. Я не знал, что это так. Мне сказали, что это человек, который портит жизнь Украине”. Я говорю: “Зачем ты убил женщину?” Он говорит: “Мне сказали, что это его телохранитель, очень опасный”. И реально человек расплакался, как ребенок. Видно, что он говорил откровенно. Я реально понимаю, кто к этому имеет отношение. Потому что человек, который сидит на пожизненном заключении и который понимает, что он оттуда никогда не выйдет, — его слова по-другому воспринимаешь…

— То есть он был идейный человек? Он считал, что убивает нечисть какую-то? Или что?

— В его понимании… То есть в его понимании он вершил судьбы людей и чистил страну. Он мне и по Брагину так обосновывал подрывные действия. Он сказал, что он минировал стадион и управлял взрывчаткой. Он назвал еще Кушнира с Рябым. Говорил, что и убийством Момота занимался.

Я говорю: “Что тебе заплатили? Что пообещали?” Он говорит: “Ничего не платили. Мне купили костюм и оплатили билеты. Пару тысяч дали и сказали: сейчас очистим нашу землю, придем к власти и ты тоже будешь с нами. Все.

— Он психически нормальный был, на твой взгляд?

— Ну как я могу описать?

— Ну, по разговору.

— По разговору — ровный. Так как он закончил Высшую школу КГБ, то, в принципе, он готов был к любому разговору. То есть он достаточно ровно и глядя в глаза разговаривал. То есть он не прятал глаза, не отворачивался. Разговаривал как вменяемый человек.

— Он попросил у тебя прощения?

— Да, он говорил: “Извини меня за то, что я сделал”.

— Ты его простил?

— Как я могу простить того человека, который убил моего отца? Как я могу простить того человека, который изменил в корне мою жизнь и жизнь очень многих людей? Никак.

— Ваша встреча состоялась в 2012 году. Ни ты, ни он не знали тогда, что начнется война в 2014-м и что Луганск, где он отбывал заключение, перестанет быть украинским. Это правда, что его то ли выкупили, то ли выпустили из Луганска и он не отбывает наказание?

— По моей информации, это правда. То есть выкупили, выпустили — я не знаю. Но тюрьма, в которой он отбывал пожизненное заключение, оказалась с той стороны, и, да, его там сейчас нет. Это по моей информации — официально прокуратура подтвердить не может.

— Прости за этот жестокий, наверное, вопрос, но даже в бандитской среде не принято втягивать в разборки семью. Почему заказчики и исполнители убийства не выбрали другое время и место, когда твой отец был один, а расстреляли его вместе с женой и чуть не убили тебя?

— Знаешь, у меня такое было ощущение, что им было все равно, кого убивать. Все, кто там был, — они должны были всех положить. Мне просто очень повезло. Видимо, сила свыше меня от этого оградила. По-другому я даже объяснить не могу. Думаю, это чудо, что я вообще остался живой.

— Тебе снилось когда-нибудь то, что произошло в донецком аэропорту?

— Ты знаешь, прошло 24 года — а я досконально помню, что произошло в аэропорту. Слава Богу, оно мне не снится, но я досконально помню и в любую секунду могу эту память оживить. Оно постоянно стоит перед глазами… Это нестираемая ситуация. Я никому больше не пожелаю это пережить.

— В апреле 2012 года было обнародовано твое письмо к послу США в Украине Джону Теффту, в котором ты напрямую обвинил Лазаренко и Тимошенко в заказе убийства отца. Вот фрагмент этого письма: “Я много раз лично присутствовал во время бизнес-переговоров моего отца с Тимошенко и Лазаренко. Последние все время требовали от моего отца поступиться своими бизнес-интересами в интересах компании “Единые энергетические системы Украины”, неоднократно угрожая отцу расправой”. В письме ты писал — цитирую: “Со счетов Тимошенко и Лазаренко организаторам убийства Щербаня было выплачено несколько миллионов долларов США, что полностью доказано приговором суда. Я долгое время молчал, пока Лазаренко и Тимошенко были на свободе и занимали высокие государственные посты. Но сегодня у меня есть шанс доказать вину заказчиков убийства моего отца Тимошенко и Лазаренко, защитить честь нашей семьи”. Следствие даже во времена Януковича так и не смогло доказать эту версию. Сегодня ты жалеешь об этом письме или по-прежнему считаешь, что все там изложенное является правдой?

— Нет, я не жалею ни о чем. На самом деле я писал не по поводу того, что они причастны к убийству, а просил проверить причастность к убийству таких-то людей. И там еще был список из 20 человек. Лазаренко как был причастен к убийству, так и остался. А по Тимошенко нет никаких вопросов. Они же провели очень много опросов, и реально по Юлии Владимировне Тимошенко нет никаких вопросов.

— То есть поначалу они возникали?

— Да, но это… Понимаешь, я в качестве потерпевшей стороны имел право подозревать любого человека. Это только мои предположения. И я предположил… Я должен был проверить. То есть я знаю на сегодняшний день, что Павел Иванович был реально заказчиком убийства. Я знаю, что Юлия Владимировна никакого отношения к этому убийству не имела.

— Не имела?

— Не имела. Потому что нет ни одного материала… Уголовное дело провели, посмотрели все отчеты, оплаты… После этого всего мы с Юлией Владимировной встречались…

— Так.

— Мы с ней часа три проговорили, восстановили в памяти полностью, что происходило в 1994—1996 годах, и я могу сегодня с уверенностью сказать, что Юлия Владимировна Тимошенко вообще к этому никакого отношения не имеет.

— Она на тебя обиделась тогда?

— Да нет. Ну, она реально глобальный политик, с огромным пониманием. Она чисто по-матерински поняла мои чувства в этой ситуации… Она посчитала нужным мне объяснить и рассказать, что было и как было: отношения, время встреч, вообще что и как происходило. Поэтому я на сегодняшний день могу четко сказать, исходя из того, что я знаю, и из нашего разговора с Юлией Владимировной, что она к этому отношения не имеет.

— Скажи, пожалуйста, в чем была суть конфликта Павла Лазаренко, который, напомню, был премьер-министром Украины, и твоего отца?

— Я насколько понимаю, делили рынок газа. И плюс к этому Павел Иванович Лазаренко был должен деньги. И должен до сих пор.

— Он был должен отцу деньги?

— У меня есть векселя его “Геобанка” на $50 млн, которые были выписаны моему отцу в качестве обеспечения долга. Я присутствовал при разговоре, когда они конфликтовали по этому поводу.

— То есть ты его видел?

— Когда он был еще губернатором. Я его и после этого видел. И я знаю, что был конфликт, который пытался уладить Иосиф Давыдович. То есть были недомолвки.

— Что за человек был Павел Иванович, исходя из того, что ты видел и как ты с ним общался?

— Нет, я с ним не общался — просто видел… Я один раз присутствовал…

— Ты присутствовал при общении отца.

— Да, я просто присутствовал при встрече. Это было, когда он был губернатором Днепропетровской области, по-моему. И они встретились на трассе. Мы выехали из Донецка — я был с ним. Они на трассе встретились и достаточно жестко поговорили.

— Жестко?

— И разъехались.

— Как это “жестко”?

— Ну как? Ну, покричали друг на друга да разъехались. Я тогда не придавал этому большого значения. 

— Ну, покричали — и покричали.

— Да…

— С матом, с наездами?

— Ну, я не буду это комментировать. Я, честно, не помню.

— Так.

— Я помню, что такой был разговор. Отец сел в машину раздраженный.

— Тогда говорили о противостоянии донецких и днепропетровских. В Донецке тогда было немало серьезных ребят, которые успешно вели бизнес и которые претендовали на серьезные места в Украине. И в Днепропетровске было немало серьезных ребят — мы видим даже по олигархам, которые вышли из этого региона. А в действительности существовало противостояние днепропетровских и донецких?

— Я не был в тот момент бизнесменом. Я занялся уже после смерти отца бизнесом в Донецке. В Днепропетровске я им не занимался. Я могу судить только по открытой информации — не более.

— Мнение о том, что Лазаренко является главным и единственным заказчиком убийства твоего отца, у тебя не изменилось?

— Не изменилось, потому что это все есть в материалах уголовного дела. Был ли он единственным — непонятно, потому что дело до сих пор не закрыто. Но действующих лиц — пятеро. Это я знаю из уголовного дела, которое мне подарил Болотских — убийца, непосредственный исполнитель.

— В сентябре 1997 года, почти год спустя после убийства твоего отца, было совершено покушение на твоего старшего брата Евгения. Неизвестный обстрелял машины его и его спутников из автомата Калашникова. Что это было?

— У моего отца был… Как это сейчас модно называть? Малый партнер…

— Младший партнер?

— Младший партнер, да. Ну, партнер — не партнер… Он состоял в определенных отношениях с отцом — Юрий Николаевич Дедух. В 1995 году он сильно проворовался перед моим отцом и перед Ринатом Леонидовичем. И мой отец его попросил уехать из Украины. Попросил его рассчитаться. Он рассчитывался очень долго и нудно всяким имуществом. После чего уехал. Отец сказал: “Это враг”. Когда отца не стало, то он вернулся. Я его не пустил на похороны…

— А он хотел прийти?

— Ну, он приехал, цветы привез. Я даже с ним не общался никогда. После похорон он каким-то образом подобрался к моему брату Евгению, и они вместе чем-то занимались. Он то кредиты брал, то какие-то препоны чинил… Знаешь, сгущал тучи. Но это я сейчас уже понимаю. Чтобы что-то с этого получить. То “бумаги подпишите, давайте имущество переделим”… Причем это все зафиксировано документально. До сих пор есть бумаги…

После этого расстрела он сбежал. Ну в смысле мы его отвезли в Киев — он благополучно уехал, оставив нам кучу геморроя с кредитами, и с предприятием, и со всем остальным. А расстрел этот, насколько я знаю, никаким образом не связан с бизнесом. Насколько я знаю, это было связано с его личными взаимоотношениями с женщинами на фоне ревности. У него был партнер, который увел его жену, и там вот такое все перемученное…

— Лихие ребята у вас были.

— Да, лихие. А когда Дедух вернулся в Донецкую область, его очень много кто не любил, ненавидел, потому что он очень много гадостей людям делал. И как-то это все было закручено… Потому что мы долго с этим разбирались…

— Евгений просто находился в машине?

— Ну, он — за рулем, а [Дедух] сидел рядом. Сзади еще шла машина с охраной — охранник погиб. То есть такая ситуация. Потом нашли исполнителей — закрыли. А это достаточно известные были ребята…

— Как ты сейчас считаешь, убийство отца было экономическим или политическим?

— Понимаешь, Дима, экономику от политики при тех масштабах отделить уже невозможно. Я знаю, что делал заявления: политическое убийство, экономическое… Но это потому, что мне пришлось с 19 до 43 лет пройти определенный жизненный путь. Сегодня я могу сказать четко: при тех масштабах власти, при тех возможностях зарабатывать деньги отделить экономику от политики невозможно. То есть либо ты должен был заниматься всем, либо ничем. И поэтому он и его партнеры совместно пытались зарабатывать, расти, развиваться и защищать область. Я так понимаю.

— Дело об убийстве твоего отца, на твой взгляд, расследовано до конца?

— Нет. До сих пор не поставили точку. Знаешь, что самое плохое в этом деле? Что каждый человек, который приходит к власти, это дело пытается против кого-то использовать. А в данной ситуации уже и мой брат использовал это дело для какого-то шантажа, для меня непонятного. И я очень сильно хочу поставить точку. Я пока не понимаю, как это сделать юридически, но я понимаю, что нужно это дело закрыть — дорасследовать и поставить огромную точку и перестать его постоянно теребить.

— Но Павел Лазаренко, которого ты называешь заказчиком убийства, много лет уже находится в Соединенных Штатах. Как ты считаешь, он когда-нибудь сядет на скамью подсудимых за убийство твоего отца?

— Это может произойти только при одном условии: если этим делом начнут заниматься. Если реально расследовать, тогда возможно. Если каждый уважающий себя человек будет его доставать и шантажировать кого-то, то это невозможно.

— В первые недели, месяцы после расстрела отца были люди, которые были с тобой рядом, которые тебе помогали, которые с тобой хотя бы разговаривали?

— К сожалению, таких людей не много я могу назвать. Знаешь, в таких ситуациях видишь реально, кто друг, а кто тебя терпеть не может.

— Многие отвернулись?

— Очень много людей отвернулось. Из тех людей, которые реально помогали, я могу назвать Иосифа Давыдовича Кобзона и Ахметова Рината Леонидовича. По большому счету, все.

— Все?

— А все остальные псевдопартнеры куда-то рассосались. Они испарились. Кто-то не брал трубку, кто-то забыл. Что же сделаешь? Были некоторые люди, которые непосредственно помогали, но они больше переживали за себя. У меня были разные ситуации, не очень приятные, о которых я сегодня могу сказать. Кто-то подходил и говорил: “Я там был должен, у меня есть бумажка — мне ее отдай, а я уже рассчитался”. Ну вот такие, знаешь, ситуации. Их было достаточно много. Были люди, которые работали с нами и продолжили работать по мере своих возможностей и сил. К сожалению, со смертью отца мы не только отца потеряли, а потеряли империю… Это же 90-е годы — юридически фиг что фиксировалось.

— Конечно. Личность есть…

— Договорились и пошли. Они тоже не рассчитывали, что его жизнь резко оборвется. И, соответственно, когда его не стало, много чего не стало. Потому что оно все было основано и завязано только на нем.

— Один из людей, которые очень хорошо тебя знают, вот что о тебе мне сказал: “Руслан живет, как и подобает сыну одного из самых известных людей в Украине. Безбедное детство — отец вводит в курс дел, хочет постепенно передать бизнес-процессы ему. Все идет по плану — впереди безоблачные перспективы и счастливая, успешная жизнь. Но вдруг случается непоправимое. Руслан становится свидетелем жестокого убийства отца. В 19 лет он не просто переживает трагедию — он вынужден сделать то, к чему не был готов: быстро и в один момент повзрослеть. Еще вчера юноша, сегодня он вынужден принимать самостоятельные решения и брать на себя полную ответственность за них. Руслан становится наследником отца и главой семьи, но он наследует не только бизнесы отца, но и его обязательства перед партнерами и семьей, в том числе заботу о братьях, младшем и старшем, борющемся с тяжелым недугом и отказывающемся взрослеть”. После смерти отца и после того, как ваша семья утратила былое влияние, угрозы в твой адрес, требования молчать и не распространяться об увиденном поступали?

— Не поступали, но были, знаешь, провокационные действия со стороны правоохранительных органов. Они больше каким-то шантажом занимались… Я даже уезжал, приезжал, скрывался. Они почему-то за мной следили, пытались отобрать документы. Обыск у отца в офисе произошел через полчаса после того, как его убили. Я, честно говоря, потом об этом узнал. С чем это было связано, я не знаю, поэтому не могу тебе сказать… Был Лазаренко единственным заказчиком или их много, потому что такая машина сработала, которая, блин, от одного человека не зависит. Это же глобальная машина, которая произвела все одновременно.

— Я сказал в самом начале, что знакомы мы уже 23 года. Мы были соседями по дому на улице Никольско-Ботанической, 14 в Киеве. Это был один из лучших домов в Киеве тогда.

— Да.

— И я хорошо помню, как ты заходил в подъезд, — я вообще не понял, что происходит. Ты заходил в кольце охраны…

— Да.

— Люди бежали по лестнице, перекрывалось все движение, рации, автоматы и так далее. Я тебя тогда пожалел, честно скажу. Потому что я представил: не дай Бог такую жизнь. Тебе самому себя было жалко тогда?

— Жалко? Да мне было страшно! (Смеется.)

— Ты шел в кольце охраны, и я заметил: у тебя даже шея вжималась.

— Ну, во-первых, я пережил пять расстрелов в своей жизни. Просто об этом никто не знает. Они, может, были не такие, как их люди понимают, но это было неприятно. В первый раз меня расстреливали, когда мне было, по-моему, 16 лет. Меня когда отец увидел, он сам себе не поверил (смеется)…

— Как это было?

— Был конфликт, я с ребятами поехал разбираться — нас там расстреляли. Мы, правда, вернулись…

— Расстреляли, но не попали?

— Да. Ни в кого не попали, слава Богу. Знаешь, такие были мелкие пакости.

— Какие хорошие времена были!

— Да.

— Не то, что сейчас. Скучно.

— Да, знаешь, такие времена заставляют задуматься о многом и заставляют очень быстро взрослеть. Я из 19-летнего парня, наверное, за пару недель так повзрослел, что до сих пор остановиться не могу.

— “Продолжаю взрослеть”.

— Да, продолжаю взрослеть от происходящего.

— Руслан, это два расстрела, получается. Еще три расстрела было?

— Да… Минировали машины… То есть я достаточно много пережил. Ребята, которых ты видел, мне, кстати, в свое время помогли… Меня тогда прикрывал Иосиф Давыдович. Он очень переживал, и он реально мне помогал. Он в Киеве тогда находился. Они даже мне машину разминировали. Происходили, знаешь, странные вещи, которые сложно описать.

— Невероятно.

— Да, они заставляют задуматься.

— Такая усиленная охрана у тебя долго была?

— Долго. Наверное, до 2005-го.

— И ты все время жил в состоянии страха?

— Ну да. Это был страх человеческий. Ты реально как загнанный волчонок. Я не понимал даже, как справиться с этим. Еще у меня характер достаточно вспыльчивый. Мне очень сложно прислушиваться к людям, и, соответственно, у меня было свое мнение по этому поводу. Пока я разбирался, кто друг, кто враг, тоже ушло время…

— Тебе не хотелось уехать за границу?

— Ну при каких-то ситуациях я уезжал ненадолго за границу, но возвращался обратно. Мне хотелось продолжить дело, которым занимался отец. Мне очень не хотелось бросать то, что он делал. А тем более что у меня было очень много обязательств: нужно было старшему брату помогать, лечить, младшего — учить… У старшего дети рождались — тоже нужно было заниматься. У нас осталось две мамы — мама старшего брата и моя. Куча родственников, обязательств…

— Это правда, что твоя мама усыновила сына Надежды Никитиной?

— Да, после смерти Надежды Никитиной усыновила. И ей было на самом деле нелегко, мне нужно было ее уговаривать… Ты знаешь, это, наверное, первое интервью за 24 года, в котором я откровенно говорю, что происходило. До этого мне было сложно это признавать, но в силу определенных обстоятельств я не хочу, чтобы какое-то вранье присутствовало и кто-то игрался на чувствах и на происходящем в моей семье. Поэтому я хочу откровенно все объяснить и рассказать.

— Руслан, когда ты на Никольско-Ботанической заходил в квартиру, страх все равно присутствовал? У тебя были мысли о том, что могут стрелять в квартиру?

— Ты знаешь, мне тогда было лет 25… А если бы это сейчас происходило, мне было бы еще страшнее. Потому что тогда я не понимал, чем это может закончиться. Знаешь, для меня это было…

— Приключение?

— Да. Какое-то приключение. Как игра. А сегодня, конечно, задумываясь о тех временах, я понимаю, что это была жуткая ситуация. Причем кому это надо, я до конца не понимаю…

— Ты же не мог выйти никуда особенно, правда?

— Нет.

— Ты сидел дома?

— Я так жил в Донецке, в Киеве. Вот так перемещался…

— Сегодня у тебя охрана есть?

— Да.

— Она по-прежнему нужна?

— Я не могу сказать, что нужна. Я просто, видимо, привык. Мне охрану дал еще отец. То есть я с охраной порядка 28 лет. Было меньше, потом больше… Это уже привычная жизнь…

— В начале декабря hromadske выпустило фильм о твоем отце. Главный герой — твой старший брат Евгений Щербань, который в фильме проводит собственное расследование и разбирается, как и каким образом исчезло наследство отца. Речь о доле в корпорации “Индустриальный союз Донбасса”. Смотрел ли ты фильм с участием твоего брата под названием “Наследник”?

— Да, мне пришлось его посмотреть. Знаешь, мне очень жаль брата… что он на фоне нашего отца, семьи решил поиграть чувством собственного достоинства, честью и своим сердцем. Потому что можно было снять фильм про отца. И нужно было снять фильм про отца — про великого человека, который после себя оставил огромную память. Но нельзя было изгаживать фильм своим непониманием жизни и тем, что он в жизни упустил. А он реально из-за того, что не хотел жить и не хотел заниматься бизнесом, пропустил 24 года жизни. А это страшно. Ему сегодня 50. На момент гибели отца ему было 26. Это полноценный человек, который мог заниматься делами. Но он категорически от этого отказался. Я жил в Донецке, а он жил везде. Он жил и получал от этого удовольствие — упустил очень много времени. И сегодня на памяти отца он решил сыграть и, видимо, заработать. Я допускаю, потому что по-другому я это описать не могу. И сегодня мне его жаль. Я его реально жалею как человека. Потому что нельзя с таким пониманием кого-то обвинить в своих промахах.

— Во время просмотра фильма что ты чувствовал? Какое впечатление фильм произвел на тебя?

— У меня такое впечатление, что это “повесть о себе”. Ну, реально. То есть он показывает домашнее видео, которое я ему дал. Я хранил 20 лет, оцифровал, раздал одному и второму для памяти. А он взял в фильм и прокомментировал. Ну это его доводы, которые я даже не понимаю, на чем основаны. Мы с ИСД, “Гефестом” — всем “наследством” — разбирались не один раз. Мы начали с ним разбираться с 3 ноября 1996 года. Со всеми партнерами, которые были у отца, про которых я знал и которые меня хорошо знали, я встретился. Мы везде с ними поставили точки над “і”.

Ахметова он обвиняет в каком-то неправильном отношении к нему. Я не согласен. Потому что мы с Ринатом Леонидовичем сели в 1997 году, провели штук 10 встреч, взяли все цифры, взяли менеджеров, которые занимались бизнесом моего отца, разрисовали всю картину, увидели цифры — сочлись, пожали друг другу руки — и разошлись. И пошли дальше работать и заниматься своими делами.

Я Рината Леонидовича знаю больше 30 лет. И на протяжении всего этого периода я с ним общался. До смерти отца он общался с ним, а после смерти отца общается со мной. И мы до сих пор общаемся, дружим, созваниваемся, пьем чай, встречаемся безо всяких проблем. Периодически появляется Женя и пропадает — и предъявляет разного рода претензии. Он предъявляет их и мне, ему, его бывшим партнерам. То есть мы с этим разобрались в 1997 году… Женя присутствовал из 10 встреч на одной. И уехал. Его все устроило. Потом появился в 2013 году — у него опять возникли вопросы. Они пришли с младшим братом, опять взяли документы, опять проработали все документы — опять возникли вопросы. Мы поехали к Ринату Леонидовичу — сели опять вместе. Опять все прошли. Он остался недоволен. Ринат говорит: “Если ты недоволен — не вопрос. Найди человека, которому ты веришь. Давай подключим — и он нам поможет в этой ситуации”. Мы поехали к Иосифу Давыдовичу Кобзону. Мне очень противно, что он назвал его третейским судьей. Мне этот человек стал вторым отцом.

— Конечно.

— Я с этим человеком, блин, общался днем и ночью. Этот человек, как и я с ним, со мной делился самым дорогим для него. Я до сих пор дружу с его семьей. Так он его назвал третейским судьей незаслуженно. Это наклеп какой-то. Мы поехали к нему. Он говорит: “Ребята, хорошо. У вас есть такая претензия. Я не могу ее поддержать, потому что я могу максимум подделать вам документы, потому что ее невозможно обосновать. Если есть обоснование, идите в суд”. На этом мы и закончили. После этого мы дали интервью Forbes и этому же Максиму Каменеву...

— Этому же журналисту.

— Да, который снял на hromadske этот фильм. Мы дали ему втроем интервью: я, Евгений-старший и младший — о том, что у нас нет никаких материальных претензий ни к кому, а тем более к Ахметову. Опять прошло семь лет — и он появляется с фильмом.

— Тот же журналист?

— Тот же журналист и тот же брат. И опять с очередными претензиями. То есть я понимаю так: если у него есть какие-то претензии, он должен взять документы и пойти в суд, доказать там свою правоту или не правоту. Но не поливать грязью всех партнеров отца. Тем более, что он эту жизнь не жил — эту жизнь жил я. 24 года жизни бизнесом в Донецке занимался. Он только приезжал и уезжал. Он приехал на пять дней, покомандовал и уехал. Приехал, недовольство высказал — опять уехал. Он жил в Таиланде, в Крыму — где угодно, но только не занимался делами. А я с этими людьми выстраивал отношения очень долгие годы, я жил в этом городе, меня знают, меня уважают. 

— И все же в Донецке на виду были. Правда?

— Все были в Донецке на виду, все знали все истории полностью. То есть то, что я сейчас говорю, — это не новость. Это то, что реально происходило. Все прекрасно знают, кто он такой. Я знаю, кто он такой. Его люди не воспринимали, потому что он никогда даже не старался к этому прийти.

— Руслан, я задам неудобный вопрос, может. Но я его задам. Это правда, что Евгений с 12 лет был наркоманом?

— С 16. То есть отец очень сильно по этому поводу мучился. И я помню его ощущения, высказывания. Он очень сильно ругался и говорил, что “готов все отдать, лишь бы он выздоровел, но это невозможно”. Он его в армию отправлял, женил и чего только ни делал, чтобы в какое-то чувство привести. А его постоянное желание и безразличие ко всему сыграло злую шутку. Человеку сегодня 50, а ему нечего про себя сказать. Ты понимаешь?

— Это были тяжелые наркотики?

— Насколько я знаю, да.

— Кололся?

— Да. Он себя не жалел, я так скажу. И в Америке, и в Украине, и где бы то ни было. Он умирал раз пять, наверное. Его с того света доставали часто.

— Это правда, что он попадал периодически в нехорошие ситуации по этой причине?

— В тяжелые ситуации, я бы сказал.

— Ну например.

— Люди страдали. Мне приходилось проявлять сноровку, силы и ресурсы для того, чтобы его оттуда вытаскивать. И он тогда останавливался на месяц, говорил “все, я бросил”. И опять то же самое.

— Мне говорили, что отец очень переживал по этому поводу, не хотел ломать его судьбу и по этой причине лечил его принудительно, но не лишал дееспособности и не назначал ему опекуна. Это так?

— Ну конечно. Он очень переживал за него. И [Евгений] в самом начале жизни решил ее сам себе испортить.

— Хочу сейчас прочитать откровения человека, который знает вашу семью много лет. Он мне сказал: “Евгений выглядит как человек, который не нашел себя в жизни. Непонятно, чем занимается, есть ли семья, чем интересуется. Живет прошлым. У него драматическая судьба. А огромное, по его мнению, наследство, как ему кажется, украли. Его, как он считает, предал брат, от него отвернулись родственники и партнеры-иуды. Но движимый чувством долга и моральными принципами, Евгений пытается восстановить справедливость. Выход фильма “Наследник” — его звездный час. Евгений — крайне непубличный человек. Его никто не знал. Сейчас ему 50 лет, но о нем никто и никогда не слышал. И тут благодаря магии телевидения и интернета национальная слава, несколько интервью, повышенное внимание к его странице в Facebook, всеобщее, как ему наверняка кажется, признание и внимание. Евгений запутался, его используют. Он попал в такие обстоятельства, что вынужден совершать недостойные поступки. Евгений пребывает в иллюзии, а некоторые люди используют эту иллюзию в корыстных целях”. Руслан, сам Евгений до конца понимает, что он сейчас делает?

— Да, большую часть этого я, наверное, подтвержу. Потому что реально человек потерял 24 года своей жизни и сейчас пытается каким-то образом себя реализовать. По-другому не воспримешь. Если попросить его рассказать, чем он занимался, то вряд ли у него получится. Потому что его достижения равны нулю. Да, он где-то участвовал, он что-то делал, куда-то ходил, в каких-то встречах участвовал, но это максимум. Если поставить на весы 50 лет его и 50 лет какого-то другого человека, тех людей, которых он обвиняет в своих же неурядицах и своих неприятностях, то это о многом скажет. То есть если в данной ситуации взять Ахметова и Женю… Ахметову 54, а Жене 50.

— Ровесники.

— Они ровесники. На момент убийства Жене было 26, Ахметову исполнилось 30. Женя мог тогда сесть и с Ахметовым поговорить о чем угодно.

— Тем более, что Ахметов стал бы с ним разговаривать. Правда?

— Ну конечно. Если бы он был взрослым, вменяемым человеком с желаниями, которые были у меня и есть до сих пор, то он бы сел и разговаривал. И сейчас бы не пришлось глупости эти нести. Понимаешь? А человек просто все проигнорировал: посчитал, что ему все должны. И решил от этого абстрагироваться. А теперь он пытается свою внутреннюю пустоту этим компенсировать. И тем самым влезть в эту грязь. Я уверен в том, что его кто-то подловил — и начал финансировать. Потому что этот фильм стоит — я говорил со специалистами — порядка $300 тыс. У него нет таких денег. Я смотрю, что он как бы по-другому начал себя чувствовать. Это по тому, что я слышу.

— Финансово.

— Да, финансово. У него не было таких возможностей. Потому что он продал все, что можно было продать. Я понимаю, что кто-то этим начал заниматься и финансировать. Просто большая трагедия в том, что его сейчас используют и выбросят. Он выбрал не тот путь, при котором можно получить славу и чего-то достичь. Гораздо проще было в этой ситуации ему сказать: “У меня есть бизнес-план”, — позвонить Ахметову и сказать: “Помоги мне, пожалуйста, в память о моем отце. Я не общаюсь со своим братом. Я его не люблю. Но у меня есть бизнес-план — я хочу заработать”. Я уверен, что он бы ему помог. Я уверен, что он бы с ним встретился и помог, и сказал: “На тебе деньги. Заработай. Ради бога”. Но он выбрал совершенно другой путь. Он выбрал грязный путь шантажа. Еще полбеды, если бы он шантажировал собой. Он шантажирует моей семьей, он шантажирует самым дорогим человеком, который был в моей жизни, — моим отцом. 

Я до сих пор, не находясь в Донецке, охраняю кладбище, место, где похоронен отец и Надежда. Нужно спросить у Жени, когда он последний раз туда положил цветы. Он или младший брат. Знаешь, когда я у них спросил, почему они не кладут цветы на могилу своего отца, они сказали: “У нас другое понимание”. А какое другое может быть у тебя понимание к памяти собственного отца? Не положить цветы на могилу? Да за семь лет можно было кого угодно найти, дать ему 300 гривен, чтобы хотя бы два цветка положили. Но он почему-то этого не сделал. И сейчас он поднял такую тему… Я ее пережил. То, что пережил я, он не пережил и близко. То чувство, которое испытал я, — потери и пустоты — он никогда не переживет. Я не желаю никому, ни ему, ни своим врагам, чтобы кто-то это пережил. Это страшное внутреннее состояние. Я месяц не разговаривал ни с кем. Младший брат Женя вообще разговаривать перестал. В Америке. Он это узнал, во-первых, из новостей, потому что я ему сказать это не мог. Он перестал разговаривать… Его там к психологу водили год почти, чтобы он хоть как-то с людьми начал общаться. Это была страшная трагедия. Нельзя допустить даже в своей голове шантаж, основываясь на трагедии. Все семейные склоки и ссоры нужно оставить дома и разбираться с ними дома. Если ты не умеешь с этим справляться, не поднимай эту тему, разграничь память об отце и свои собственные амбиции. Докажи свою правоту в суде, на деле, но не начинай хамить и презирать людей, которые тебе в жизни помогли. Если тебе кто-то дал рубль в руки, это не значит, что этот человек тебе что-то должен. Он помог тебе тем, что не мешал. Это уже огромная помощь на самом деле. Если бы он занимался бизнесом, он бы правильно считал цифры. Даже те цифры, которые он назвал в этой передаче…

— Миллиард долларов?

— ...не соответствуют действительности. Потому что он не понимает даже, что говорит. Людей, которых он называет в этом фильме, — они бы про себя лучше рассказали. Я этих людей знаю досконально. Знаешь, есть такое выражение: “И кто же судьи?” Это как раз этой ситуации касается. Прежде чем кого-то судить, вы расскажите о себе, кто вы и чего достигли. Они все кинулись на двоих. А чего вы на них кинулись? А остальные где? У отца была корпорация АТОН, 300 предприятий. Почему не нашли этих партнеров и не предъявили претензии? Может, по причине того, что они менее успешны, менее публичны, чем эти? Какая причина? Это подкуп и шантаж. Просто человека поймали на его амбициях и эмоциях, чуть-чуть, видимо, подбодрили деньгами — и он на это пошел.

---

— Скажи, у него же были какие-то деньги, какая-то недвижимость, собственность? Что он продал?

— Деньги имеют свойство заканчиваться. Если ничего не делаешь, а постоянно потребляешь, надо же откуда-то подпитываться. Раньше я подпитывал. А года четыре мы с ним не общаемся. И подпитывать его некому. У них осталась, по-моему, стоянка. Он с нее получает какие-то гривны. Но я больше бизнеса не слышал.

— То есть он все продал, спустил?

— Эта стоянка еще со времен отца.

— То есть он спустил все?

— Получается, да. Если нет денег — значит, спустил. Видимо, сейчас есть кто-то, кто помог, профинансировал.

— Как ты думаешь, кто стоит за этим?

— Мне сложно судить. Но это точно не мои враги. Потому что в этой ситуации они цепляют меня меньше всего. Я почему сейчас разговариваю об этом? Потому что мне на самом деле обидно. У меня внутри, знаешь, негодование, что можно использовать собственную трагедию против тех людей и партнеров, которые в жизни тебе помогли. Видимо, его понимание помощи — “на 100 рублей”. Но не только такая помощь бывает.

— На момент убийства отца, повторю, тебе было всего 19 лет, и у тебя на руках оказались недееспособный фактически старший брат и младший брат, сын Надежды Никитиной, совсем ребенок. После смерти отца ты, 19-летний юноша, фактически усыновил его, чтобы сохранить родственные узы. И все годы после смерти отца — это говорят все, кто тебя знает, — о братьях своих заботился. Ты стал опекуном несовершеннолетнего сына Надежды Никитиной, мама его усыновила… Предпринял множество попыток избавить старшего брата от зависимости. Четыре года ты не общаешься со старшим братом, а какие отношения с братьями были до этого?

— Знаешь, я считал, что эти люди достаточно мне близкие и преданные, которые меня никогда не продадут и не предадут, и все мы решим внутри. И я как-то все узаконивал. То есть где были наследственные доли, я все оформлял на троих — по 30%. Где было имущество и активы, они были акционерами и директорами. И я считал, что у меня есть семья. Я никогда в жизни не мог подумать, что меня предадут родные люди. Я их родными людьми сделал — можно так сказать. Потому что, по большому счету, я же никому ничего не должен. Я же мог поступить по-другому.

— Конечно.

— Я мог о них забыть.

— Конечно.

— Я бы сказал, что на сегодняшний день я не четыре года с ним не общаюсь — я не общаюсь с ним 24 года.

— И многие бы так сделали, я тебе больше скажу.

— Да. Но я хотел семью. Я на самом деле хотел старшего брата. Ты понимаешь? Я хотел старшего брата и из-за этого очень много ошибок совершил. Я хотел, чтобы у меня был старший брат, который обо мне будет заботиться. Не я, а он обо мне. Обо мне будет думать, позвонит, спросит, деньги передаст. Понимаешь? Банально просто. Я поеду отдыхать, а он будет работать. Но сложилась жизнь по-другому. И я для этого очень много отдал. И для младшего, и для старшего. Я реально считал, что это мои братья. И то, что у нас разные матери, младший вообще как бы не родной — и я его принял... У меня не было разделения. Я категорически запрещал даже об этом говорить. А им это в итоге не нужно было, как оказалось. То есть в итоге они меня обвинили в том, что я прожил их жизнь.

Я допускаю, что прожил их жизнь, знаешь. Потому что я на себя много взял. Ну да, это правда. Я не осознавал тогда. Я думал, что делаю хорошо. И я тогда понял пословицу: “Если хочешь накормить человека, не рыбу ему давай, а удочку”. Я хорошо это понимаю. У меня есть дети, и я после этой ситуации начал к ним относиться совершенно по-другому. Я перестал их баловать, как я баловал до этого. Я начал заставлять их входить в колею, как меня вводил в эту колею отец.

— Он жизнь хорошо знал, да?

— Да. Я понимаю, что ему было тяжело, но он меня в эту жизнь вводил. И потому что он меня вводил в жизнь тогда и знакомил со своими партнерами, я выжил и дальше.

— Издание “Гордон” опубликовало твое открытое обращение к создателям фильма “Наследник”. Я цитирую: “Зависимости и пагубные пристрастия моего брата — это второе страшное потрясение, с которым мне пришлось столкнуться после убийства отца. Вы говорите о бизнесе с человеком, который всегда интересовался только красивой жизнью, всегда шел на поводу у своих слабостей, который ни единого дня не имел хоть какого-то отношения к бизнесу отца. В качестве фактов в своем фильме вы собираетесь представить слова человека, который после смерти нашего отца был на моем содержании. И в тот момент, когда этого содержания лишился, стал торговать семейным архивом, придумывая истории, чтобы продать память об отце подороже”. Твой брат назвал фильм “Наследник”. В единственном числе. Хотя сыновей осталось трое. Почему и что, по-твоему, означает вообще само слово “Наследник”?

— Ты знаешь, я на самом деле знаю, что это обозначает. Наследник — это тот человек, который пришел и взял на себя все обязательства. Наследник — это тот человек, который отвечает за свои действия, за свои поступки и за чужие действия. В данной ситуации за действия отца он тоже отвечает. Он странный наследник, потому что он не хочет и никогда не отвечал ни за какие обязательства. Он никогда не хотел воспринимать какие-то обязательства перед кем-то. И поэтому слово “наследник” в этой ситуации не применимо. И еще я не понимаю, почему наследник один. И еще я не понимаю, почему он сидит, а все стоят. Это значит, что наш отец менее уважаемый, чем он? Или он достиг больше всех остальных? Я вот это не понимаю. Есть же тоже какие-то постулаты: как человек должен себя вести и вообще как все должно происходить. Это чисто из уважения. Любого человека, которого ты любишь или не любишь, ненавидишь, ты должен уважать. При любых раскладах. Правильно?

— Конечно.

— Я даже здесь уважения не увидел. Я и фильм поэтому не воспринял. Он меня ввел в какой-то ступор и негодование. Я не думал, что до такой степени низко это все произойдет. Для меня это еще один удар, который я пережил. Потому что нельзя так низко опуститься. Ну нельзя. Это категорический запрет.

— Перед съемками в этом фильме Евгений с тобой советовался?

— Нет, не советовался. На меня вышли журналисты — Максим Каменев и... Не помню, как фамилия второго парня… Они предложили участвовать в этом фильме. Я у них спросил план. Они рассказали. Я сказал: “Вы поговорите со всеми и прежде с Евгением”. Мы с ним тогда не общались. И все. Прошел период времени — они сказали: “Мы Евгения отсняли. Поучаствуйте”. Я плюс-минус понял, о чем фильм, так как они мне представили... Я говорю: “Ребята, я не готов в этом участвовать. Это не мое. У меня нет ни к кому претензий. Если к кому-то есть вопросы и претензии, я их отдельно выскажу, но точно не через фильм. Фильм про отца — для меня это святое. Фильм про отца — это про честь и достоинство отца. И точка”. Поэтому я и отказался.

— Один из людей, которые хорошо знают твою семью, мне сказал интересные слова: “Донецк не самый большой город. И все знаковые люди Донецка друг друга знали и были хорошо осведомлены о жизни друг друга. Соответственно, все, включая бизнес-партнеров Евгения Щербаня, прекрасно знали, что Евгений наркоман. Никто не воспринимал Евгения всерьез, никто не стал бы обсуждать с ним дела”. Евгений в бизнесе вообще что-то понимал?

— Слушай, ну он пытался заниматься. Я не могу сказать, что он не занимался. Просто ему не хватало... Его хватало на старт, но не хватало на финиш, знаешь. Он начал заниматься — и пропал. Я жил в Донецке, а он туда приезжал: приедет на неделю, походит, покомандует — опять уедет на пару месяцев. Приехал, повозмущался — уехал. Вот так он и жил последние 24 года. Ну, 20 лет, пока Донецк еще... Может, лучше у него спросить, чего он достиг в этой жизни. Может, он больше об этом расскажет. Но мне сложно об этом судить. Допустим, если ты знаешь бизнес, то ты и взлетаешь, и падаешь, опять взлетаешь — снова падаешь. Но я такого за ним не помню. То есть если упал — это я виноват, а если мы взлетели — я должен поделиться. Такое у него отношение.

— Твой отец возглавлял транснациональную корпорацию АТОН, в которую входило 300 предприятий. В чем состоял бизнес отца?

— Мне сложно судить. До конца 1996 года я не очень вникал в бизнес. Я знаю, что там была и торговля, и машины, и перевозки... Из Америки везли машины, торговали всем, чем можно было торговать. И металл, и передел, и кастом... Там масса всего. Ты понимаешь, это было зациклено на одном человеке. И вот в этом большая проблема… Потому что на нем все было зациклено, и юридически не было подкреплено. И когда его не стало, не стало очень много чего.

— У него и в США был бизнес. Да?

— И в США был бизнес, да.

— Руслан, отец действительно был очень богатым человеком?

— Он был богатым человеком. Но самое главное богатство — это был он.

— Мозги.

— Да. Но я не могу перевести это на деньги. То есть у нас после него что-то осталось. Я говорю “что-то”, потому что это не глобально, как говорит Женя. Что-то осталось. Мы не бедные люди. Но сотни миллионов, миллиарды — я их не видел. Все, куда мы дальше шли, мы шли самостоятельно. Я шел самостоятельно. Ну, при помощи его партнеров. Слава богу, не мешали, помогали мне. И меня это очень устраивало.

— Ты изначально попытался разобраться с наследством? Что осталось после отца?

— Ты знаешь, у меня задача была тогда не с наследством разбираться, а выжить и семью содержать. Может, я где-то что-то упустил, но я рассчитывал на порядочность партнеров в Америке. У нас там был управляющим человек, который сбежал. И по сей день мы его не можем найти. Вот к нему очень много вопросов осталось. Евгений умалчивает...

— Он бывший наш?

— Да, бывший украинец. Потом по Юрию Николаевичу, который у Евгения в фильме выступал, тоже большой вопрос… Он поехал в Америку — и там куча всего пропало. Тоже непонятно. То есть, знаешь, такие мелкие пакости происходили. Мы же даже наняли детективов, которые занимались поиском наследства. Это как раз в 2013 году было. Мы наняли реально детективов (я и два Евгения), чтобы они помогли нам найти наше наследство в Британии, в Америке, в Швейцарии, где могли быть счета закрытые, в Канаде. Но дальше они начали с ними плотно общаться, и я, честно говоря, не понимаю, что они дальше сделали. Потому что у меня контакта с ними нет. Их искал младший. Они вместе этим занимались.

— Металлургические заводы и другие какие-то промышленные активы у отца были? Остались после него?

— Насколько я знаю, они работали по давальческой схеме. В собственности не было. Металл взяли, продали в Америку, денег получили...

— Но в собственности не было?

— В собственности — не слышал. Если бы были в собственности, они бы у меня были.

— Но у сыновей остался банк “Капитал”. Правильно? 

— Правильно.

— В банке многие крупные фирмы держали свои деньги.

— Держали.

— Что с банком потом произошло?

— Работал, развивался до 2015 года. А в 2015 году, когда мы сюда переехали, — политические неурядицы. Нас обвинили в неправильном ведении финансовой деятельности. И его попытались ликвидировать. С 2015 года по 2019-й я судился и отсудил его обратно. Единственное — они сделали его банкротом. Потому что на момент выведения с рынка активов было на 2,4 млрд грн, а на сегодняшний день — минус 18 млн. То есть пока я судился, они его просто банкротили. И вот я теперь пытаюсь с государством этот вопрос урегулировать. Я выиграл, банк отыграл, но забирать нечего. И они это все отрицают. Это бизнес-взаимоотношения с нашим государством.

— Мы говорили уже, что когда убили отца, тебе было 19 лет. Ты готов был к тому, чтобы унаследовать бизнес отца и взять ответственность за семью на себя? Что было сложнее всего?

— Сложнее всего было в этом разобраться. Я не был готов к этому. Я учился, чем-то занимался, какими-то своими интересами, но точно не бизнесом. Меня к этому готовили, но не до такой степени. Я глобально не мог в это вступить. И в тот период мне нужен был брат старший. Понимаешь? То, чего я не получил. Тогда мне нужен был старший брат, который скажет: “Руслан, ты давай учись, а я дальше все продолжу”.

— После смерти любого бизнесмена часто остаются не только бизнес и проекты, но и долги. Как ты, тогда еще молодой человек, их отдавал? И как вел переговоры с партнерами и кредиторами отца?

— Понимаешь, везде были какие-то взаимные обязательства. Поэтому, благо, часть партнеров откровенно об этом говорили. То есть были взаимоотношения, которые где-то мы засчитывали, где-то пересчитывали. Были разные претензии. И, опять же, порядочные партнеры помогали с ними разбираться. И как-то мы за пару лет разобрались. Понимаешь? Это очень важная вещь.

— Но если возникали споры, как ты их улаживал? Боже, 19 лет. Опыта никакого фактически.

— Звонил, просил Рината, просил Иосифа Давыдовича.

— И они помогали?

— И они помогали. Так как я к ним отнесся правильно. То есть взял обязательства все — и мы с ними сели и договорились. Это основа откровенных взаимоотношений… То есть меня никто не повесил за ноги и не спешил из меня что-то вытрусить, а со мной сели и разговаривали откровенно. И мы дальше продолжали общаться, дружить без всяких проблем.

— Ринат Ахметов дружил с отцом, дружил с семьей отца. Какие у тебя лично были отношения с ним?

— До смерти отца? “Здрасьте” — “до свидания”. Я его знал достаточно хорошо. То есть знал его с восьми лет. У нас разница 10 лет. Ты же понимаешь, какие могли быть дружеские отношения? А после смерти отца мы, конечно, с ним сблизились. Потому что он начал помогать. Я в любой момент мог к нему обратиться как к старшему товарищу, который мне помогал всегда. Я жил и работал 20 лет в Донецке безо всяких проблем. И все вопросы, которые возникали по ходу, мне помогал решать Иосиф Давыдович и Ринат Леонидович.

— Был ли долг у отца перед Ринатом Ахметовым?

— У них были взаимоотношения, я бы так назвал. Долг — это, знаешь, ты взял — и не отдал. И у них были взаимоотношения по каким-то делам, в которые я не вникал сильно. Сели менеджеры отца и Ахметова — они все между собой проговорили. Я не мог комментировать тогда цифры, потому что я не был в бизнесе. Они это показали — мы увидели. Мы договорились, как это все засчитать.

— То есть увидели, что отец был должен. Да?

— Что были взаимные обязательства определенные. 

— Ну были взаимоотношения финансовые.

— Да, партнерские отношения. Они чем-то занимались. Я, соответственно, не мог — я этого не понимал.

— То есть были непогашенные...

— Были какие-то моменты, которые нужно было урегулировать. Мы сели и урегулировали их. 

— Как происходили встречи твои с Ринатом Ахметовым после смерти отца?

— Да нормально. Позвонил — встретился. Он мне звонил, я — ему.

— Он был доброжелателен? Не давил на тебя?

— У меня не было никогда с ним проблем.

— После смерти отца Ринат Ахметов приобрел какие-либо ценные активы или доли в бизнесе отца? Может, получил какие-то конкурентные преимущества? Была ли выгода какая-то после гибели отца у Рината Ахметова?

— Я думаю, что у него проблем прибавилось после гибели отца достаточно много. Если раньше часть вопросов решал отец, то в данной ситуации мне надо было отвечать за все: и за бизнес и за все остальное. Я не слышал, чтобы [Ахметов] получил какую-то выгоду, что он стал крепче, мощнее и богаче.

— Он к тому времени уже был очень богат?

— К тому времени он был состоятельным человеком. Это, опять же, мерки 90-х годов. Реально все договаривались — и на этом все заканчивалось. И я не считал никогда его деньги. Я даже об этом не думал в тот период.

---

— Ты заявил, что после смерти отца Ринат Ахметов помогал и тебе, и брату. Но после выхода фильма “Наследник” твой брат написал, что “Ахметов — хитровымаханный, повел себя как шакал, как мародер и мошенник”. Как ты думаешь, это искреннее мнение Евгения или на него кто-то воздействует?

— Ты понимаешь, мне на самом деле жаль, что человек применяет такие слова и фразы. Неважно, кто это. Это очень низко. Уважать нужно любого человека. Любишь ты его или не любишь, ненавидишь... Я думаю, что его кто-то ведет. Потому что в здравом уме и трезвом рассудке невозможно безосновательно — и даже с основаниями — оскорблять других людей. Повторюсь еще: если у тебя есть какие-то вопросы и претензии, бери документы и иди в суд. И доказывай свою правоту в суде. А потом приди и скажи: “Я прав. Суд постановил”.

— В 2013 году ты вместе с братом говорил журналисту Каменеву, который впоследствии снял фильм, что никаких претензий относительно наследства у тебя нет. И брат говорил то же самое. Почему он внезапно изменил риторику? Тоже потому, что нужны деньги и он хочет их заработать таким образом?

— Я думаю, что да. Он просто никогда бизнесом не занимался. И поэтому он просто не понимает, как он по-другому может заработать. Или, знаешь, это отчаяние какое-то, недолюбленность. Я, честно говоря, понять не могу. У него же есть одна проблема: он слышит только себя. Он не слышит и не воспринимает всех, кто имеет другое мнение — оно его раздражает. И мы достаточно часто по этому поводу ругались. Так это не работает. Есть масса мнений, которые нужно послушать и услышать. А он, не разбираясь, просто машет документами и пытается кого-то в чем-то обвинить.

— Про “машет документами”. Он заявил о претензии в миллиард долларов, сославшись на подтверждающие документы. Но никаких документов ни в фильме, ни после его выхода так и не показал. Может быть, он просто блефует?

— Да я уверен, что он блефует. Я знаю те документы, о которых он говорит. Это архив отца — его взаимоотношения с разными людьми, с разными компаниями. Они взяли их, перебрали, посчитали — и показали. То есть люди, которые никогда не занимались бизнесом, — им сложно рассчитывать доход и прибыль. Они на этом играют и бравируют. Ты же понимаешь, что если бы у него была претензия на миллиард долларов обоснованная, то он пошел в суд и доказал бы это. В принципе, я тоже могу говорить. У меня тоже много желаний.

— Лично у тебя претензии к Ринату Ахметову есть?

— Нет. 

— Вообще нет?

— Лично у меня нет претензий к Ринату Ахметову. У меня нет по причине того, что я с ним не ругался. Понимаешь? Мне с ним нечего делить. Я на протяжении 24 лет, с момента гибели отца и по сегодняшний день, все вопросы, которые у меня были лично к Ринату Ахметову, решал с ним.

— Давай иначе спрошу: Ринат Ахметов тебя и твоих братьев обобрал или нет?

— Я так не считаю. У меня никто ничего не забирал. Я могу сказать, где он мне помог. А что он у меня что-то отобрал, я не могу сказать. Я такого не слышал. Но за 24 года я бы точно об этом узнал. Но так вот сказать, что меня он обобрал и обокрал, — не могу. Ни меня, ни моих братьев. Я об этом тоже не могу ничего подобного сказать.

— Как бы ты охарактеризовал Рината Ахметова?

— Ну он очень великий стратег. У него очень серьезное стратегическое мышление. Он достаточно умный для того, чтобы не делать глупостей и гадостей мелких, как это презентует мой брат. Понимаешь? Он продумывает некоторые вещи на много-много лет вперед. Я это могу анализировать просто. Таким человеком был и мой отец. Я очень хорошо понимаю, какое это мышление. Я сам хочу так мыслить, если получится.

— Когда у твоего брата Евгения возникли претензии к Ринату Ахметову, в качестве, как он сказал, третейского судьи было решено обратиться к Иосифу Кобзону. Евгений утверждает, что “Кобзон сначала согласился, но затем отказался, не захотев портить отношения с Ринатом Ахметовым”. Учитывая непререкаемую репутацию Иосифа Давыдовича, его роль в спорах между разными бизнесменами, это выглядит странно. Почему вообще, по-твоему, Кобзон отказался быть, как говорит Евгений, третейским судьей? Если ему предлагали таковым стать.

— Понимаешь, само определение “третейский судья” — это уже оскорбление в данной ситуации. Потому что я этого человека любил и любить буду всегда. Он мне стал вторым отцом. И поэтому я к нему никогда не приду как к какому-то судье. Я к нему приехал как к отцу за советом. И, знаешь, Кобзон ему не отказал — Кобзон ему помог, дабы Женя не встрял в глупую ситуацию перед самим собой. Потому что если бы можно было доказать то, о чем говорил Женя, можно было бы идти без проблем в любой суд: британский, американский, украинский. Для этого не нужен был никакой третейский судья. Когда Кобзон увидел документ, которым Женя хотел обосновать свои претензии, он сказал: “Я в это лезть не буду”. По одной простой причине: чтобы не портить Жене жизнь. Которую он сам себе в итоге и испортил. Понимаешь? Он просто пытался предостеречь от глупых поступков и глупых выводов. Поэтому моя позиция в 1997-м, 2013-м и в 2020 году не поменялась.

— Я могу только подтвердить, с какой любовью Иосиф Давыдович к тебе относился. Он действительно выделял тебя среди остальных людей, с которыми общался, относился к тебе как отец. Это абсолютная правда. Охарактеризуй Иосифа Давыдовича. 

— Это эпоха, это такая мощь, такая глыба... Такая огромная энергия была... Человек, который, наверное, никому в жизни не отказал. Помогал всем и всегда. Даже когда он был уже при смерти, он все равно кому-то пытался помочь.

— Да.

— Человек безотказный. Я был на похоронах. И я такого количества людей на похоронах нигде не видел. До такой степени его все уважали... Причем и самые главные люди в России, и самые обычные люди. Они не отходили от гроба. Только сильный человек и уважаемый человек может так закончить жизнь. И даже умирал он с достоинством. Это огромный мир, в котором можно раствориться и чувствовать себя безопасно.

— В 1995 году была создана корпорация “Индустриальный союз Донбасса”: очень крупный поставщик природного газа. Причем идея создания ИСД принадлежала именно твоему отцу. Летом 1996 года тогдашний мэр Мариуполя Михаил Поживанов в интервью обвинил твоего отца и его партнера-однофамильца, губернатора Донецкой области Владимира Щербаня, в том, что они угрожали ему убийством и требовали платить дань в размере $5 млн ежемесячно. Цитирую интервью Поживанова газете “Приазовский рабочий”: “В приказном порядке мне было сказано, чтобы 28 предприятий перезаключили свои договоры вместо “Итеры” на “Индустриальный союз Донбасса”, учредителями которого являются коммерческие структуры, приближенные к губернатору. Подсчитав, что мариупольские предприятия при этом теряют $1,5 млн, я отказался. И в феврале 1996 года началось следующее: “Если ты не будешь делать то, что тебе говорят, мы дадим команду правоохранительным органам — и тебя вывернут наизнанку или убьют”. Ты веришь, что твой отец собирал дань с предприятий Донецкой области?

— Отец, насколько я знаю, бандитизмом не занимался. Он был бизнесменом. Поживанов — очень специфический человек. Я думаю, какой-то конфликт у них был… Но мой отец не занимался угрозами, рэкетирством, бандитизмом.

— ИСД в середине 90-х — что это было?

— Когда отец погиб, мы разбирались с этим вопросом. Это была организация, знаешь, больше общественная. То есть, насколько я знаю, она создавалась для обладминистрации, для закольцовки поставок газа. Акционерами этой организации были даже какие-то академии, какой-то аграрный фонд. Я, честно говоря, не помню досконально. На самом деле ИСД создавал покойный Момот, а потом уже вошли все остальные. И на момент гибели отца его не было среди акционеров. Ни его, ни его предприятий. Мы в этом не один раз разбирались с юристами. После смерти отца у меня была огромная юридическая компания, которая занималась всеми вопросами наследства, наследования, юридических последствий и всего остального. И возглавлял ее Николай Кузьмич Демиденко, к которому в фильме Женя поехал в Одессу. Он уже в возрасте, еле разговаривает, но он хороший, дельный совет дал Жене: “Есть вещи, которые не стоит даже вспоминать”. Он был уважаемый человек — генеральный прокурор Молдавии и, по-моему, замгенпрокурора Советского Союза. Он был у нас юристом. И он мне очень много вопросов помог тогда разрулить и с ИСД, с АТОН.

— Сергей Тарута в то время какое впечатление на тебя произвел?

— Да я не знал Сергея Таруту тогда. Он работал с отцом и все. Он занимался ИСД. Я знаю, что он до этого работал на “Азовстали” у Булянды. 

— “Красный директор”.

— Да, “красный директор”, как и Бойко. Очень уважаемые люди.

— Ринат Ахметов принимал участие в корпорации ИСД как в самостоятельном бизнес-проекте? Управлял им или нет?

— Такого я даже от отца не слышал. То есть я с отцом часто ездил, но я не слышал... В ИСД появлялся Владимир Петрович Гайдук — это я помню. Но отношения Рината с отцом — это отдельная история, в которой они сами разбирались. Туда мало кто влазил.

— К Сергею Таруте лично у тебя претензии есть?

— Если лично у меня они есть, то я их лично ему и задам. Для этого мне не нужно выступать. Я пойду и задам без всяких проблем. Я думаю, что он не откажет.

— Разворованное якобы наследство существует?

— Конечно, какую-то часть наследства кто-то украл. Потому что были договорные отношения. Но, понимаешь, гоняться за этими мифами я не буду. Я тогда разобрался, потом я еще раз разобрался. Я понимаю, что это просто потеря времени. Если бы тогда мне было 30 — была бы другая ситуация. Но мне было 19. Мне некому было помогать. Все умные люди, которые давали советы, — я их скептически воспринимал. И они относились ко мне с пониманием. За что я им очень благодарен. И в том числе Ринат Ахметов, в том числе Иосиф Давыдович. Я благодарен за то, что они снисходительно к моему возрасту относились, к моим амбициям и эмоциям. Понимаешь? Но я достаточно много прошел, много в чем разобрался. У меня нет вопросов по наследству. Но есть вопросы... Допустим, в Америке человек убежал, у меня к нему вопрос: сколько он украл? Он до сих пор скрывается. 

— Но украл много, судя по всему.

— Видимо, да, если убежал. Он был управляющим в Америке. Мы там учились, он управлял счетами и всеми делами. Но только это никакого отношения к Ахметову не имеет. Это отдельный человек, который был у отца и который занимался всеми его вопросами в США.

— Фильм “Наследник” должен был стать, по идее, фильмом об отце, а стал фильмом о поисках денег. Не кажется ли тебе странным, что спустя столько лет твой старший брат Евгений говорит о деньгах, а не о памяти отца?

— Да, здесь есть вопрос. Повторюсь: фильм нужно было снимать о памяти отца. О великом человеке, который прожил огромную жизнь и который после себя оставил огромное наследие. Не наследство — наследие. Мысли, желания и стремления. А то, что из этого Женя сделал фарс и шантаж, — я не уважаю. Не такой должен быть фильм про отца. Знаешь, я после этого задумался и, наверное, хочу снять документальный фильм о Донбассе. Кто кем был, кто чем занимался, кто кем стал, с каким достоинством и честью или без них они это прошли. Ну просто документальный фильм о Донбассе. Понимаешь?

— Интересно.

— Допустим, с 1987-го по 2020-й. Ведь все люди, которые жили на Донбассе, — они все заслуживают уважения. Эти люди многого достигли. Им есть что рассказать, есть что показать. А те, кого нет, — нужно увидеть, что после них осталось: что осталось у их детей, как дети прожили жизнь, что они дальше оставили.

— Ты сказал о документальном фильме. Ты любишь Донбасс?

— Я люблю Донбасс.

— Вот что для тебя Донбасс?

— Родина. Моя Родина, которая дала мне все. Много у меня забрала, но все дала. Я такой, потому что меня Донбасс воспитал, потому что это мои корни, там мой отец остался.

— Донбасс — это особый характер?

— Донбасс — это особая закалка, особые люди с особым пониманием жизни. Знаешь, на Донбассе осталось много чести и достоинства. Там реально можно было верить людям на слово. Не было такого, знаешь: сказал — и не выполнил. Это презиралось. И никто позволить себе этого не мог. Не мог просто голословно выйти и кого-то в чем-то обвинить. Это категорически запрещено. Если ты говорил, ты должен был обосновать. Так просто, как это произошло в фильме, — такого на Донбассе не делали никогда.

— Мне рассказывали: когда Виктор Янукович приехал в Киев работать, он сказал в сердцах одному человеку: “Что у вас тут за город такой? У нас если сказал — сделал. Пообещал — выполнил. А у вас все кидают”. Ты согласен с ним?

— Ну...

— Ну, не все.

— Здесь своя специфика. Нельзя расслабляться.

— Фильм “Наследник” породил множество вопросов. А какие вопросы он вызвал лично у тебя?

— Как можно было так низко опуститься, чтобы на фоне собственного отца снять такое? У меня от этого фильма негатив сплошной. Потому что фильм — монолог моего брата о себе. Это монолог человека, который в жизни не состоялся, который недоволен сам собой, которого недолюбили и не восприняли, который на фоне этого скандала пытается себя поднять. Но не этот метод нужно использовать. Надо использовать мозги и знания, желание добиться и достичь, что-то оставить в наследство своим детям после себя, как сделал наш отец.

— Империю построил.

— Он погиб 24 года назад — о нем помнят до сих пор. Помнят, знают и уважают. Уважают детей нашего отца. Нельзя так относиться к собственному отцу и собственной памяти.

— Когда погиб твой отец, тебе было 19 лет. Сейчас — 43 года. Чем ты занимаешься?

— Я занимаюсь возвратом банка, занимаюсь долгами. Бизнесом занимаюсь. Пытаюсь держаться и идти вперед, несмотря ни на что.

— Ты хороший бизнесмен? Как тебе самому кажется?

— Мне сложно себя оценить как бизнесмена. Я стараюсь быть хорошим бизнесменом. Я стараюсь быть в чем-то порядочным. Не всегда это помогает, но стараюсь. Знаешь, это уже по достоинству оценят мои потомки. У меня отец погиб — и я по достоинству оценил его поступки от начала и до конца. Я горжусь, что я — сын такого великого человека. Я его память буду нести всегда и своим детям буду о нем рассказывать.

— Расскажи, пожалуйста, о своей семье — о жене, о своих детях.

— У меня прекрасная жена.

— Она из Донецка?

— Она из Закарпатья.

— Где вы познакомились?

— В Донецке. Она прекрасный человек, она меня поддерживает, она мной живет, мною дышит. И она себя полностью посвятила мне. Мне и детям. У нас двое детей, две девочки.

— Сколько лет?

— 14 и девять. Они растут, развиваются. Тоже капризничают, но пытаются развиваться. Знаешь, я после конфликта со своими братьями понял, насколько я был неправ по отношению к ним. Я очень много дал им возможности жить, как они хотят. Знаешь, всего надо достигать собственным трудом. Потому что по-другому не получится. Я и детям пытаюсь это прививать. Если человек хочет, он может достичь. У меня была смешная ситуация с младшей дочкой: она в прошлом году написала письмо святому Николаю. Я открываю письмо, а там написано: “Святой Николай, принеси мне iPhone 11 Max”. Говорю: “Лиза, он не может тебе принести iPhone, потому что святой Николай может носочки принести, конфетку. Ты же не можешь быть эгоисткой: “только для себя все”. Она говорит: “Хорошо”. На следующий день прихожу, она говорит: “Папа, я все исправила”. Открываю письмо — читаю. А там написано: “Дорогой святой Николай, прошу здоровья, счастья, радости моей семье. Чтобы у мамы все было хорошо, у моей сестры все было хорошо. Я тебя очень прошу: принеси всем iPhone”. Человек сделал глобальный вывод. Вот так мы и живем потихонечку.

— Чем занимаются сегодня твои братья: Евгений-старший и Евгений-младший?

— Обвиняют других людей и шантажируют.

— Ну, старший — звезда. Так...

— Звезда. А младший не знаю, чем он занимается. Я на самом деле удивился, что его в фильме нет. Он тоже должен был там винить во всех своих грехах всех, и меня в том числе. То есть враг номер один — насколько я понимаю, — это я. Или сначала Ахметов, а потом я. Или Тарута… Я тут путаюсь.

— Компания нормальная.

— Да. Знаешь, я в Facebook не веду ничего, но мне сбрасывают тезисы. Мой брат написал тезисы — какие-то пошлости по поводу всех, кто его обидел: Ахметова, Таруты, меня. И потом написал: “Ринат, передай привет Руслану. Теперь он — твоя семья”. То есть я не могу сказать, что я расстроился. Ты знаешь, пусть меня ассоциируют с великими людьми. Для меня это честь и достоинство. И пусть эта подлость, которая в нем живет, его покинет. Потому что она его съест. От этого нужно избавляться срочно. И нужно прийти уже к более созидательной позиции.

— Ты с Евгением-старшим не виделся уже четыре года. А с младшим?

— То же самое.

— Скажи, пожалуйста, ты их любишь?

— Я люблю свою жену, я люблю своих детей. Все относительно. Я им сейчас сочувствую. 

— Тебе жаль их?

— Мне очень жаль, потому что они неправильно живут. Это мое мнение. Я могу ошибаться, но исходя из того, что я вижу, это плохо, неправильно.

— Несмотря на то, что старший сделал, несмотря на то, как младший к тебе относится, у тебя к ним человеческое отношение. Тебе их жаль. Да?

— Ну они мои братья. Понимаешь, они все равно мои братья. И мне их просто жаль. Они не вызывают больше ничего, кроме жалости.

— Если у них возникнет ситуация, когда им не на что будет жить, нечего будет есть, ты поможешь им?

— Ты знаешь, если они придут и признают все свои ошибки, которые они совершили, я им удочку дам. Рыбу я им не дам.

— Удочка есть у тебя?

— А удочку дам, да. Я понял, что человек сам должен дойти до определенного уровня жизни и его заслужить. Он должен для этого очень много работать. Без этого нет ценности.

— Что для тебя означает быть наследником Евгения Щербаня?

— Ты знаешь, это больше обязанность. Когда ты понимаешь, что ты наследник великого человека, ты как минимум не должен отставать. И не в деньгах вопрос. Вопрос в твоем эмоциональном, внутреннем состоянии. Ты не имеешь права допускать некоторые ошибки, дабы не опорочить честь и достоинство человека, до которого ты еще не дорос. Даже говорить ты должен с оглядкой на того человека: как бы он поступил, чего бы он не допустил. А если бы допустил, то как бы он сделал. Это большое обязательство — быть наследником этого человека.

— Опять-таки, люди, которые знают вашу семью много лет, говорили мне: “Евгений Щербань — старший — яркая личность эпохи 90-х и ее жертва. Обладая незаурядным талантом, он стал одним из первых крупных бизнесменов и политиков того времени. Его жизнь и, к сожалению, его трагическая гибель — все это характерно для того страшного времени. Но сейчас важно сохранить память о нем без манипуляций его именем с целью хайпонуть и заработать”. Ты знаешь, я тебе задам последний вопрос. Кем был твой отец? И каким бы ты хотел, чтобы украинцы его запомнили?

— Знаешь, в первую очередь я бы хотел, чтобы они запомнили его человеком созидающим. Ему приходилось очень много строить. Фраза, которую он употреблял: “Нельзя быть богатым в нищей стране”. Это великие слова на самом деле. То есть он никогда в жизни не пытался все нагрести себе. Он пытался всем остальным, кто его поддержал, дать возможность зарабатывать на этом и расти вместе с ним. Потому что он знал, что если люди вокруг него не будут развиваться, он тоже не сможет подниматься. Так оно и есть на самом деле. И поэтому я хочу, чтобы они его запомнили достойным человеком, который отдал свою жизнь для того, чтобы эта страна росла дальше. Это какой-то старт.

Его называли первым миллионером или миллиардером Украины. Но это все относительно. Посчитать, кто был первый, кто второй, кто третий, невозможно. Даже сегодня, если брать активы и пассивы богатых людей, — еще не факт, что получится плюс. Только человек безграмотный может так вальяжно говорить: “Миллиард заработали, 10 миллиардов, потом 20…”

Самое главное — что ты оставляешь после себя, как относился к тем, кто тебя окружал, дал ли ты заработать всем остальным, кто потом будет нести твою память. Вот это самое важное. Мой отец давал возможность зарабатывать людям. Он давал возможность развиваться. Я хочу таким его и запомнить: достойным, великим человеком.

Он участвовал в принятии Конституции. Это же достойный шаг. Он достаточно много сделал для Донецка и Донецкой области. То, что его не стало и 24 года про него помнят, — это достойно уважения. 

И остались мы. Мне очень неприятно, конечно, что этот весь сор вышел из нашей семьи. Но, видимо, это должно было случиться — как точка, после которой должен начаться новый этап в жизни. Я есть тот, кто я есть. И поэтому нужно идти дальше.

— Финиш.