Отправившись с саммита G20 прямиком в Самарканд, “чтобы поклониться памяти” Ислама Каримова, Владимир Путин не только выказал интерес, который имеет Россиия в узбекской версии “операции преемник” — и без того слишком явный. Президент РФ сейчас может рассказывать сколько угодно сентиментальных баек о доброте Каримова. Или о почти дружеских с ним отношениях. Или о том, что тот всегда ему “тыкал”. Или все сразу. Но это не отменит того факта, что именно Каримов довел Узбекистан до положения “сам по себе мальчик” — причем вопреки именно его, Владимира Путина, воле.
Злорадствовал кремлевский трижды легитимный на могиле пожизненно легитимного или нет, ирония состоит в том, что своим личным присутствием там он сыграл на укрепление каримовского мифа — и, говоря метафорически, оставил за ним последнее слово.
Каримова похоронили не в столичном Ташкенте, а в родном Самарканде. Объяснение тому состоит не так в пресловутом регионализме Узбекистана (который никто не отрицает), а в том, что Ташкент играл роль колониальной, сначала российской, а затем советской “базы” на территории страны — причем именно Каримов постарался максимально вычистить постсоветскую столицу республики от любых свидетельств этого ее статуса, противопоставлявшего Ташкент древним центрам цивилизации — Самарканду, Бухаре и Хиве. И не только “музейной” культуре — но и генераторам местной элиты.
Уход из жизни Ислама Каримова погрузил в нестабильное состояние не только верхушку узбекского общества и проявил для всего мира наличие способов расшатать сложившийся статус-кво в изобилующей внешне- и внутреннеполитическими рисками Ферганской долине, в которой, напомним, граничат три центральноазиатских государства, но и заставил обратиться к более глубоким пластам состояния той среды, которую представляет собой постсоветская Центральная Азия.
Мало кто вспоминает о том факте, что еще в 20-е годы прошлого века традиционные ханства-монархии все еще имели место быть, и гипотетически их династии могут все еще где-то присутствовать. Очевидно, что сегодня правящая группировка в “республике” пребывает в понятной растерянности. Но восстановление, вернее, пересоздание монархии в Узбекистане может оказаться далеко не самым худшим вариантом послекеримовской легитимизации центральной власти и придания модного флера новой исторической эпохе. Ведь и сам Каримов далеко не был из “простых”.
Как раз “простой” вариант наследования (да и то, врача-стоматолога впоследствии не раз называли внебрачным сыном Ниязова, но так ли это на самом деле — доподлинно неизвестно) сработал только в Туркменистане, где и нравы “попроще”, да и в самом Советском Союзе Туркменистан, увы, занимал в иерархии одно из последних мест (кстати, нынешняя официальная идеология Ашхабада нередко подчеркивает это обстоятельство как свидетельство дискриминации туркмен в “красной империи”).
В конце концов, восстановление монархии — разумеется, в конституционной форме — рассматривалось как вариант легитимации новой власти в Афганистане после свержения талибов, и то, что от него отказались, могло сыграть свою негативную роль в той судьбе, которая предстояла этой многострадальной стране впоследствии (перманентная фальсификация выборов, дуализм исполнительной власти, хроническая бедность и т.д.). Что касается постсоветской традиции преемничества (этакой “новодельной” традиции), то очевидно, что при живом политическом патриархе она вообще не работает, и яркий пример тому — возвращение Владимира Путина в Кремль, а при мертвом (что произошло в Азербайджане и Туркменистане) все же предполагает семейственность или квазисемейственность, да и то наследник в определенной степени находится в тени предшественника, как об этом свидетельствует натуральный культ Гейдара Алиева в Азербайджане и то, что в образ покойного Сапрамурата Ниязова президентом Гурбангулы Бердымухаммедовым фактически не вносилось никаких корректив, разве что поначалу наличествовала попытка несколько выхолостить наиболее одиозные практики режима.
В Узбекистане, следует думать, сохранение и упрочение культа Ислама Каримова является необходимостью — будет удивительно, если к такой политике не прибегнет его наследник (наследники).
Вместе с тем, внешние факторы диктуют сегодня понимание высоких рисков явного или неявного нейтралитета, а сохранение власти традиционной аристократией зависит от способности противостоять как поветрию демократизма, так или иначе распространяющемуся из Кыргызстана, так и (несколько наивного) социал-консерватизма, как прикладного воплощения идей мусульманского фундаментализма, легко проникающего через старые советские границы.
В этом смысле на Узбекистан, оказавшийся в столь предсказуемой теоретически, но совершенно новой инструментально (если не считать Туркменистан, хотя там смена власти отчасти напоминала переворот) ситуации ухода патриарха без явного наследования вызывает пристальный интерес. В первую очередь — в Казахстане, в том же Туркменистане (хотя Бердымухаммедов еще “молод и силен”, но тоталитарный абсурд в последние в последние годы взял новые высоты) и даже Таджикистане (хотя у Эмомали Рахмона есть наследник мужского пола).
В особенности критичным с этой точки зрения является статус-кво в облюбованном российскими “системными либералами” (по сути, фанатиками авторитарной модернизации) Казахстане, где вопрос о престолонаследовании теперь обостряется до предела. Какие выводы сделает Нурсултан Назарбаев из узбекского кризиса — наверняка сказать сложно. А вот идентичность двух казусов бросается в глаза — и там, и там “Аллах не наградил правителей сыновьями”, зятья оказались “негодными”, а правящий контур способен воспринять женщину (и то со скрипом), только если такой “президент” будет марионеткой “уважаемых людей”. Наконец, в обеих странах премьер-министры подозреваются в пророссийских симпатиях (возможно, безосновательно). Каким будет ответ узбекской элиты на этот вызов и насколько эффективным — станет ясно уже в ближайшее время.
