“Лукашенко всерьез задумался о форматах своего ухода”: белорусский политолог Артем Шрайбман об итогах и будущем белорусских протестов

— Какой момент стал поворотным, когда стало понятно, что пока победы революции не будет?

— Я не думаю, что был какой-то один момент. Это был эволюционный процесс: постепенно марши в регионах становились менее многочисленными, потом становилось меньше участников и в столице. Затем потихоньку начинались репрессии. В целом, к концу августа 2020 уже было понятно, что власть не собирается сдаваться и мирно уходить, что противостояние будет либо очень затяжным, либо насильственным, кровавым.

Финальным моментом, когда стало очевидно, что общество не готово переходить к радикализации в ответ на насилие со стороны власти, была гибель Романа Бондаренко в ноябре 2020 [31-летнего минчанина избили в его дворе люди в штатском, действовавшие при поддержке силовиков. Он пытался пресечь их попытки уничтожить протестную символику. Бондаренко умер в больнице — The Bell]. Даже после нее протесты не вышли на какой-то качественно новый уровень ни по радикальности, ни по массовости.

Это был процесс угасания численности уличных акций под действием репрессий. Но я не верю в некую заданность, что случился перелом, после которого пошел тренд на поражение революции. Мне кажется, нет этой заданности и сейчас.

— С репрессиями сейчас сталкиваются только журналисты и активисты — или и рядовые граждане тоже?

— Под репрессии многократно попадали случайные люди, никак не связанные с политикой и активизмом. Так было с самого начала, когда на акциях гребли всех подряд, например забегая в кафе, где спрятались оппозиционеры. ОМОНовцы могли задержать всех мужчин, которые там сидели. Или на выходе из магазина людей, которые шли с продуктовыми авоськами.

Это продолжалось вплоть до весны 2021 года, когда происходили последние вспышки протестов, или даже было просто ожидание, что в каких-то точках города они могут произойти. Там задерживали всех, кто хоть как-то походил на организованные группы. Например, в марте задержали группу с экскурсоводом. Экскурсоводу дали 15 суток. Это происходит постоянно.

Но есть и системные, не уличные репрессии. Месяц назад начали закрывать белорусские НКО. Уже закрыли десятки общественных организаций, в том числе никак не связанных с политикой: благотворительных, бизнес-школ, экологических, гендерных, защиты прав инвалидов. Просто позакрывали все, что плохо лежало. От этого очевидно пострадали люди, особенно в случае с благотворительными организациями — там, например, получали помощь больные дети. И в этом смысле репрессии тоже не выбирают своих жертв.

Немецкий центр ZoiS проводил опрос, который показал: 20% белорусских горожан либо лично, либо через близких людей столкнулись с государственным насилием. Очевидно, что эта цифра включает в себя множество случайных людей.

— Что происходит со СМИ? Остались ли вообще незаблокированные независимые медиа? И что с интернетом? Его активно глушили в моменты протестов, а как сейчас?

— Независимые СМИ остались. Еще есть информационное агентство БелаПАН, несколько незакрытых региональных изданий. Еще есть несколько изданий, газет, которым просто запретили печататься, но как сайты они продолжают функционировать.

Интернет сейчас активно не глушат, но независимые новостные издания действительно блокируют массово, десятками. Разумеется, всем понятно, что в моменты новых протестов интернет будут глушить снова. Весной государство себе законодательно разрешило просто отключать интернет, когда сочтет необходимым. Понятно, что этот рычаг будут использовать, просто пока не видят такой необходимости.

Что случилось с белорусами за год

— Есть ли оценки, сколько людей уехало из страны за год? И куда?

— Хоть сколько-нибудь точных оценок нет, потому что не всегда ясно, в чем именно причина отъезда. Одни уезжают по политическим мотивам, другие из-за бизнеса: в стране ухудшается инвестклимат. Кроме того, многие едут в Украину, где до полугода можно находиться без какой-то регистрации, оформления документов, поэтому никакой статистики нет.

Я думаю, можно говорить о десятках тысячах уехавших либо непосредственно из-за политического кризиса, либо из-за его последствий — например, невозможности строить бизнес. Я видел цифры, что после августа 2020 уехали 15-20 тысяч только айтишников.

Основные направления — это Польша и Украина. Затем идут Литва и Латвия. В Литве много политических эмигрантов и айтишников. В Польше много экономической эмиграции, просто потому что для разных групп белорусов — медиков, айтишников — там много разных специализированных программ. Плюс, существует так называемая “Карта поляка”, которая упрощает въезд и проживание в Польше белорусам с польскими корнями.

— Можно ли считать, что айти-революция в отдельно взятой стране провалилась?

— IT-специалистам проще других релоцироваться, потому что они не привязаны к месту работы. Но нельзя сказать, что большинство белорусских айтишников уехало. У всех в Беларуси дети, семьи, школа. Не все готовы к переезду. Но, возможно, это вопрос времени. Если все будет идти так же, как сейчас, вероятно, многие все-таки уедут.

Провалилась ли белорусская IT-революция? Философский вопрос. Я думаю, что провалилось построение имиджа Беларуси как IT-оазиса. Потому что после 2020 года то, что Беларусь стала политическим и дипломатическим изгоем, затмило любые имиджевые достижения с точки зрения IT: Парк высоких технологий [более успешный аналог “Сколково” в Белоруссии. — The Bell], криптовалюты и так далее.

Но с точки зрения построения конкурентоспособного сектора, того, что родилось множество компаний с мировым именем, специалистов, которые разъехались по всему миру, а некоторые в Беларуси продолжают работать на международные компании, назвать это провалом тоже сложно. Все-таки, так или иначе, это самый конкурентоспособный и платежеспособный сектор белорусской экономики. На фоне всей остальной экономики он продолжает оставаться показательно прибыльным и растущим, хотя и не теми темпами, что раньше.

— Почему вы сами так долго не уезжали, и почему все же решили уехать?

— Я долго не видел непосредственной угрозы лично мне. И собственно то, что меня не арестовали, показывает, что я был прав. Я не уезжал, потому что не было нынешней степени репрессий, которые затрагивали бы не аффилированных ни с какими медиа или активистскими структурами аналитиков. Но потом стало небезопасно и для таких людей.

Меня показали по государственному телевидению в очень интересном ракурсе, выставив едва ли советником протестного движения. Причем ведущий интервью целенаправленно раскручивал Романа Протасевича на то, чтобы он это сказал. Мне это показалось странным, подозрительным. Я подумал, что есть некий заказ, желание именно меня выставить в таком свете на ТВ. Это могло быть либо намеком, что мне пора уезжать, либо прологом к моему задержанию. Я решил не испытывать судьбу и уехать.

К тому времени климат в стране сильно изменился по сравнению с весной 2021 и, тем более, осенью 2020. В конце мая был разгромлен портал, на котором я работал много лет — TUT.BY. Очень много журналистов посадили, сейчас больше 20 журналистов в тюрьме. Начали приходить и к аналитикам. После моего отъезда за решеткой оказались несколько аналитиков think tanks, политологов, социологов. Репрессии докатились и до этой категории гражданского общества.

— Насколько сильны протестные настроения у оставшихся?

— Неизвестно, потому что полноценных замеров у нас нет. Очевидно, что готовность протестовать сейчас слабее, чем когда на улицы выходили стотысячными маршами. Но мне также понятно, что неприятие этого режима, судя даже по тем доступным опросам, которые у нас есть, никуда не делось и осталось примерно на том же уровне, что и было на пике протестов. То есть исчезли не протестные настроения, а готовность протестовать, потому что цена этих действий колоссальна. Но отторжение режима, которое было питательной почвой протестных настроений, никуда не делось. Это значит, что если поменяются внешние обстоятельства и снизятся издержки, которые удерживают людей дома, протестная волна может подняться снова.

Это может быть какой-то абсолютно вопиющий перегиб власти с насилием. Например, на локальном уровне. Это необязательно должно быть политическое насилие. В системе, в которой нет никакой ответственности полицейской машины за насилие, рано или поздно оно становится хаотическим, прекращает быть контролируемым. Еще один повод потенциальный для протестов — экономика (об экономических предпосылках протестов The Bell рассказывал здесь). Если дело дойдет до кризиса неплатежей, проблем с выплатами зарплат на отдельных предприятиях, которые, например, попадут под какие-то жесткие санкции Запада. Я допускаю экономически мотивированный протест, который по ходу столкновения с государственным насилием будет политизироваться.

Так часто бывает, когда власть разгоняет или подавляет протест или забастовку силой, и у нее появляются политические требования. Так происходило в Польше в 80-е годы. Поэтому возможно все. Ситуация в Беларуси сейчас очень волатильна, и ни один прогноз в формате “теперь все схвачено” или “теперь режим падет в течение месяца” не имеет никаких реальных оснований. Потому что поле для чрезвычайщины, для абсолютно непредвиденных сценариев здесь огромное.

Я допускаю, что часть людей, которые были готовы протестовать тогда, сегодня разочаровались в мирном протесте. Я слышал от многих, что мирные протесты — это пустая трата времени, это не сработало, и надо было либо быть активнее, либо уже не подставляться. Можно ли считать, что эти люди выпали из числа протестно настроенных? Я не знаю, это как посмотреть. В общем, отторжение режима не только никуда не ушло, но из-за репрессий еще и усиливается среди тех, кто не поддерживает власть. Ментально люди радикализируются.

— Стали ли люди жить хуже за год, если оставить за скобками репрессии?

— Сложно сказать, особенно учитывая, что сам я уехал из страны. Но думаю, что разные люди по-разному. Были сектора экономики, которые выросли за этот год, особенно на волне того, что называлось “экспортным чудом” на волне восстановления от ковида. Но это коснулось далеко не всех секторов.

Помогают ли санкции протесту, а Россия — Лукашенко

— Адекватным ли бы ответ в виде санкций на посадку самолета Протасевича? И вообще, работают ли санкции против белорусского режима?

— Нет понятных критериев того, когда и за что должны применяться санкции. Ответ был в каком-то смысле предсказуемым, потому что белорусский кризис в тот момент вышел за пределы границ страны. Это заслуживало нового качества санкций, которое в каком-то смысле и было продемонстрировано. Но все равно это дырявые санкции, со множеством отсрочек и нюансов. Они далеки от того, что применялось против Ирана или Северной Кореи [интервью было записано до 9 августа, когда США вели пакет новых санкций против Белоруссии. — The Bell].

Секторальные санкции приняты так, что есть множество возможностей их обойти. Кроме того, они не вступят в силу, пока не истекут действующие контракты. Наконец, есть важные товарные исключения. Например, из “калийных” санкций исключены удобрения с активным веществом до 62% — а на них приходится 80% белорусского экспорта. То есть, санкции сформулированы так, чтобы очертить сферы очень болезненного удара, но не нанести его прямо завтра. Немедленного эффекта на экономику они не оказывают, потому что именно так они и задуманы.

Работают ли санкции? Они приносят и будут приносить режиму понятную экономическую боль. Режиму это не нравится. Страдают приближенные к власти олигархи, в том числе и российские — тот же Михаил Гуцериев. Приводит ли это все к политическим изменениям? Это другой вопрос, потому что “боль” не равно “политическая эффективность”.

Мы видим, что политических изменений пока нет. Даже наоборот: Лукашенко часто реагирует на санкции новыми всплесками репрессий, чтобы показать, что санкции не работают. Санкции — это опасный и рискованный инструмент, который часто дает больше побочных эффектов больше, чем желаемых. Какими будут эти побочные эффекты в белорусском случае, мы не знаем. Они могут привести Беларусь ближе к России, или, напротив, могут сделать ее активом, слишком дорогим в обслуживании для России, неподъемным (The Bell подробно рассказывал о том, как белорусская экономика зависит от российской здесь. А тут можно почитать о том, почему интеграция России и Белоруссии не состоялась до сих пор). И то, и то может по-разному влиять на принятие решений в Кремле.

Санкции могут дестабилизировать Лукашенко, вывести его из эмоционального равновесия, спровоцировать на эскалацию, которая будет только раскручивать конфликт дальше. А могут наоборот укрепить элиты вокруг него, потому что помогут создать образ общего врага. В общем, мы не можем предвидеть наверняка, как санкции повлияют на белорусскую ситуацию. Но в целом работают как бензин, они не позволяют костру угаснуть — и в этом их главная функция.

— Каков реальный объем помощи, которую Россия оказала Минску с момента протестов? Это много или мало — например, если сравнивать с объемом российской помощи в предыдущие годы?

— Я бы не назвал его выдающимся. За год Россия дала Беларуси кредит на $1,5 млрд, причем во-первых он был выдан в рублях, а во-вторых часть его сразу же ушла на рефинансирование предыдущих долгов. И поэтому это не объемы, которые можно считать рекордными.

Россия уже давно кредитует белорусскую экономику, дает скидки на газ и поставляет беспошлинную нефть. И на этом фоне $1,5 млрд, большая часть которых почти сразу же ушли в Россию обратно, это не помощь, которая выделяет этот год из остальных. Скорее наоборот. [Невыгодный для Белоруссии] налоговый маневр продолжается. По газу никаких новых скидок нет, и к единому газовому рынку мы не движемся.

Процесс прагматизации экономических отношений между двумя странами не остановился из-за выборов. И даже когда сейчас говорят о компенсации налогового маневра в будущем, непонятно, на каких условиях. Напрямую никаких безвозмездных трансфертов Россия не предлагает. Ментальность Москвы в вопросе поддержки Беларуси поменялась, причем еще до выборов. Время бесплатных уступок давно прошло.

— Что бы делал Лукашенко, если бы Россия отказалась помочь?

— Если говорить не только про экономическую, но и про политическую поддержку, то без нее Лукашенко оказался бы в очень сложной внутренней ситуации, возможно, потерял бы власть. Он бы все равно за нее боролся, но ему пришлось бы идти на уступки ЕС, раскручивать гайки. Он не мог бы репрессиями так быстро задавить протесты, и это рано или поздно привело бы к такой дестабилизации политической системы, при которой бы он просто терял рычаги контроля и был вынужден отходить от власти.