Вброс. Как его отличить от фейка?

Взять мобилизацию. Когда в июне появился слух, что Владимир Путин ее объявит прямо в ходе Петербургского экономического форума, Дмитрий Песков назвал это “лживым информационным вбросом”. Тот же Песков объявил 13 сентября, что разговор о мобилизации не идет. 

Ему в тот же день вторил глава комитета Госдумы по международным делам Леонид Слуцкий. Он заявил журналистам: “В стране равновесная ситуация, нам не надо опасаться вбросов про мобилизацию”. Слуцкий ошибся: Путин объявил мобилизацию через неделю с небольшим.

Другой пример — контрнаступление ВСУ в Харьковской области, начавшееся 6 сентября. Минобороны РФ 10 сентября назвало отступление российских войск “свертыванием и организованной переброской”. Еще позже, 14 сентября, Рамзан Кадыров в своем телеграме написал: “В ходе проведения СВО мы нигде и никуда не отступаем. Это все вбросы и западные провокации”. 

Внешнеполитические комментарии тоже изобилуют “вбросами”. Это позволяет негативно маркировать источник и заодно уйти от ответа. Особенно удобно при некомфортных вопросах о военном сотрудничестве. Например, в конце лета Дмитрий Песков в ответ на публикацию The Washington Post о поставках в Россию иранских беспилотников заявил, что газета, “к сожалению, публикует очень много информационных вбросов в последнее время”. 

В 2021 году его непосредственный начальник, Владимир Путин, в интервью NBC поступил так же, когда его спросили, не поставляет ли Россия Ирану спутниковые технологии, помогающие уничтожать военные цели. Он назвал слухи об этом “очередным вбросом” и “фейком”.

Но в целом понятие “вброс” очень размыто. Глава Центризбиркома Элла Памфилова жаловалась Путину на “прикормленные [Западом] СМИ”, делающие “разного рода вбросы”, имея в виду нечто неприятное, но что именно — так и осталось непонятно.

Александр Лукашенко в своей речи на саммите ОДКБ тоже упоминает о западных вбросах. Из контекста абсолютно неясно, что он имеет в виду.

Тот же Кадыров считает вбросы чем-то вроде оружия, помогающего превратить россиян в “податливых терпил”. В июле он включал “информационные вбросы” в перечень надвигающегося с Запада зла — наряду с биолабораториями, экономическими санкциями и ядерными ресурсами.

Неопределенность усиливается, когда “информационные вбросы” превращаются в “лживые” или “антироссийские” (то есть не обязательно лживые). Сами комментаторы, называя что-то вбросом, используют тональность опровержения. Но на деле они не всегда опровергают сказанное и никогда не объясняют, что именно делает вброс вбросом. Слово имеет все признаки новояза.

Это создает сложности для иностранных СМИ, которые пытаются перевести “вброс” на английский. Например, в марте 2016 года Песков предупредил, что против Путина готовится “информационный вброс, имеющий признаки заказухи”, — и журналисты Bloomberg выбрали в качестве перевода примерно подходящую information attack. Через четыре часа на сайте РИА Новости появилась та же новость уже с “информационной атакой” вместо “вброса”, а information attack закрепилась в качестве перевода “вброса” в словарях.

Вброс — это фейк?

Нет, это что-то другое. Фейк — это либо ложь, либо то, что очень не хочется считать правдой. В нашем выпуске об этом понятии мы писали, что власти склонны называть фейком любое сообщение о собственных ошибках, коррупции, а также повседневных сложностях россиян. 

Вброс может пересекаться с фейком, но в целом это явление другой природы.

У слова “вброс” есть четыре значения.

Во-первых, новоязовское. То, что имеют в виду под этим словом чиновники. Вброс — нечто неприятное, к чему нарочно привлекают внимание чуждые “они”. Смысл этой конструкции ускользает от слушателя, но тот понимает, что вброс надо ставить в один ряд с фейками.

Из комментариев, которые российские чиновники дают журналистам, получается, что вброс — это когда коллективный Запад (элиты, разведки и другие враги России) скармливают доверчивым СМИ непроверенную информацию, чтобы “очернить Россию”, “извратить цели „спецоперации“” и укрепить господство однополярного мира. То есть вброс — это любая информация, противоречащая “традиционным ценностям”, на страже которых стоит Россия.

Вброс в этой логике чаще всего осуществляется как бы снаружи, как шпионская спецоперация — кроме тех, конечно, случаев, когда враги проникли внутрь и готовят вбросы там.

Во-вторых, вброс бюллетеней на выборах. Это значение слова нас мало интересует, хотя оно и появилось на выборах путинской эпохи. Сейчас трудно представить себе иной вброс в контексте голосования, но еще в 1996 году противник Ельцина, главред газеты “Завтра” Александр Проханов (!), комментируя президентские выборы, говорил не о вбросе бюллетеней, а о “вбросе денег из частных портмоне в казну того или иного претендента”. 

В-третьих, вброс как средство очернения оппонента. Это максимально близко к понятию информационной атаки (information attack) и традиционно задействуется политтехнологами и PR-специалистами. 

Вброс выставляет оппонента в неприглядном свете. В отличие от фейка (лжи или того, что очень хочется считать ложью), содержимое вброса может быть правдой, особенно болезненной в конкретный момент. Поэтому его часто применяют в предвыборной гонке.

Хрестоматийный пример тут — взлом электронной почты Национального комитета Демократической партии США, предположительно осуществленный российскими хакерами. В сеть выложили свыше 19 тысяч подлинных электронных писем, которые нанесли серьезный репутационный ущерб как Хиллари Клинтон, баллотировавшейся на пост президента США, так и самой Демократической партии.

Такого рода вбросы бесполезно отбрасывать со словами “это вброс” и еще более неправильно перечислять через запятую с фейком, как это сделал Путин в интервью NBC, говоря об Иране.

Поэтому нас интересует четвертый вид вбросов — медиавбросы, или, шире, информационные вбросы. 

Их главная цель вообще не в том, чтобы кого-то очернить. Она в том, чтобы привлечь к себе внимание. Недаром чиновники называют вбросами яркие новостные поводы, заинтересовавшие всех: расследование о семье и друзьях Путина, сообщения о контрнаступлении, слухи о мобилизации.

И конечно, главное свойство вброса не в его истинности или ложности. А в том, что он просто переключает новостную повестку.

Переключение повестки — это как?

Слово “повестка” в контексте мобилизации в России звучит особенно зловеще. Но мы имеем в виду другую повестку — информационную.

Люди и события существуют внутри информационных циклов. В рамках часа, дня, недели самые разные медиа перерабатывают и предлагают аудитории свои трактовки важных событий. Зрители, читатели и слушатели с удовольствием или без узнают о свежих событиях и слабее реагируют на старые, неактуальные новости.

Этот интерес регулярно сбрасывается. Каждому знакомо ощущение, что вчерашние новости ничего не значат, а события прошлой недели не имеют отношения к текущей. Большинство событий исчезает бесследно из зоны нашего внимания. Но ключевые события какое-то время сохраняются в нашей памяти. Это происходит еще и потому, что ключевые события обрабатывают другие медиа — более медленные, чем новостные. 

Традиционно эту нишу занимали еженедельники и ежемесячные журналы, но в 2022 году это скорее аналитические колонки, дополнительные расследования и видеоинтервью.

Ключевые события — обычно важные и возбуждающие всеобщий интерес — образуют повестку дня, недели, а иногда и месяца. Чаще всего новости живут два-три дня, и повестка довольно быстро меняется. 

Но в исключительных случаях она может поддерживаться много месяцев. Аномальны с точки зрения медиапотребления последние три года, из которых два заняла пандемия, а последние семь месяцев в повестке доминирует война. 

Впрочем, даже пандемия и война — не застывшие куски янтаря. Внутри них есть свои циклы и события, на которых СМИ удерживали внимание аудитории неделями. Но затем и самые важные события ушли на задний план, уступив более свежим новостям. Достаточно назвать локдауны, этапы вакцинации, бомбежку мариупольского роддома и военные преступления в Буче. 

На момент написания этого текста безусловными доминантами недели являются мобилизация и “референдумы” на оккупированных территориях, а к месячной повестке добавляются военные преступления в Изюме и контрнаступление ВСУ.

Вообще говоря, повестку не обязательно определяют СМИ. Но разработанная еще в конце шестидесятых годов прошлого века теория определения повестки гласит, что СМИ могут играть в этом важнейшую роль. Авторы теории обнаружили, в частности, высокую корреляцию между тем, что избиратели считали главной проблемой выборов, и тем, что описывали в качестве такой проблемы СМИ.

В американской политической практике (а теория разработана американцами и в первую очередь для американцев) это означает, что надо не просто говорить то, что нравится избирателям, а еще и говорить о том, что их больше всего интересует. Ну или навязывать им какие-то темы в качестве наиболее интересных, манипулируя СМИ.

Именно СМИ долгое время обращали (или НЕ обращали) внимание аудитории на важные элементы общественной повестки. Они меняли приоритеты и важность этих элементов. Роль СМИ как “привратников”, которые определяют, чем должен интересоваться потребитель информации, была очевидной в течение десятков лет до разработки теории и сохранялась долгое время после.

Спустя 20 лет после запуска круглосуточного вещания CNN (1980) роль “привратников” только росла, как и их способность переключать внимание. 

Этому процессу целиком посвящена сатирическая комедия 1997 года “Хвост виляет собакой” (Wag the Dog, в русском переводе также выходила как “Плутовство”).

По сюжету президент США за две недели до выборов обвиняется в сексуальных домогательствах к несовершеннолетней. Политтехнологи решают спасти его репутацию с помощью выдуманной войны с Албанией. Место скандала в повестке занимают албанские террористы, военные песни и, конечно, герои войны.

Главный герой фильма управляет новостным потоком. Он организует нужные события, следит за тем, чтобы их верно интерпретировали, вбрасывает идеи, которые подхватывают СМИ (сейчас это были бы еще и блогеры), и даже проворачивает сложнейшее выдуманное спасение военнопленного.

В реальности, а не в кино этим занимаются пиарщики (в интересах корпораций) и власти (эти чем дальше, тем чаще без посредников).

Нужному информационному поводу пытаются найти место в повестке. Для этого применяют широкий инструментарий: 

гасят чужие информационные поводы (договариваются со СМИ и блогерами, чтобы они обходили какие-то события молчанием, не привлекали к ним лишнего внимания); 

организуют присутствие определенных тем в повестке (например, с помощью темников); 

формируют отношение к ожидаемым неблагоприятным событиям (например, называя их “вбросами” и “фейками”). 

Иногда они, наоборот, стараются смягчить негативную реакцию, используя свойство публики забывать произошедшее в прошлом новостном цикле. В результате плохие новости выходят поздно вечером в пятницу, когда у них меньше всего шансов попасть в СМИ.

Наконец, что особенно важно, организуются вбросы. В последние годы новости все чаще содержат не факт, а высказывание эксперта (раз, два, три, четыре, пять, шесть) или даже просто перечень штампов от гостя телешоу (“Рубикон перейден”, “мосты сожжены”, “жребий брошен”). Это позволяет получить кредит доверия, спровоцировать обсуждение в социальных медиа и одновременно не организовывать событие. Такой вброс может попасть, а может и не попасть в СМИ, но если он достаточно радикален, то будет замечен сотнями тысяч людей и внесет нужные искажения в повестку.

Такое переключение повестки очень характерно для России двадцатых годов XXI века.

Как переключают повестку в России?

В путинской России ключевым инструментом формирования повестки являлся и является телевизор. История подчинения и огосударствления телеканалов хорошо рассказана в книге Аркадия Островского “Говорит и показывает Россия”. 

Однако уже в десятые годы выяснилось, что этого недостаточно: важнейшей информационной средой стал интернет, который невозможно контролировать так же, как телевидение, хотя бы потому, что там гораздо больше игроков (на ТВ их не может быть очень много: слишком дорогое производство). Когда в мае 2012 года аудитория “Яндекса” впервые превысила аудиторию Первого канала, необходимость модернизации стала очевидной.

Незадолго до и сразу после аннексии Крыма администрация президента стала строить лояльную новостную интернет-инфраструктуру и особенно рьяно закрывать или приводить к покорности СМИ с независимой редакционной политикой (как это произошло, например с “Газетой.ру” и “Лентой.ру”: там владельцы под давлением из Кремля поменяли неугодных редакторов). Востребованные властями темы наперебой подхватывали и освещали с разных сторон десятки провластных интернет-изданий, которые выставляли свою патриотическую повестку как бы на тендер.

Проблем у такого конкурсного патриотизма было две.

Во-первых, разностороннее освещение мешало полностью контролировать повестку. Даже упорядоченное информационное поле не выглядело единообразным. Пытаясь конкурировать, вполне лояльные СМИ вносили помехи в подаваемые властями сигналы. Например, ряд региональных медиа в начале пандемии писал о нарушениях на местах и нехватках скорых. В этот же момент основной установкой со стороны местных властей было сохранение спокойствия и всеобщее молчание, а провластные федеральные СМИ эксплуатировали тему, нащупывая ее рамки.

Во-вторых, сотрудники частных патриотических СМИ ощущали себя журналистами, а не госслужащими. Жить только на госконтракты было бы непросто. Некоторые СМИ между темниками и интересами аудитории выбирали аудиторию, так как ее проще превратить в деньги. Другие, обслуживая государственную повестку, добавляли в нее народности, православия или интересов крупного бизнеса — владельцев СМИ. 

Например, разными курсами идут православный “Царьград” Константина Малофеева, ультрапатриотическое РИА ФАН Евгения Пригожина и любимая газета президента “Комсомольская правда”. С другой стороны, это не помогло ни Араму Габрелянову, заявлявшему о запрете на критику Путина и патриарха, но потерявшему расположение администрации президента, ни подмосковным строителям из компании “Мортон”, финансировавшим проект о русском космизме “Русская планета”. 

Пандемия 2020 года потребовала полной управляемости СМИ для информационной борьбы с антипрививочниками, замалчивания альтернативных данных о заболевших, а также переключения народного внимания на спешно разрабатываемые вакцины. Понадобилось в ежедневном режиме синхронно гасить ненужные новостные поводы и выпячивать нужные. Желательно было обеспечить управляемость не только на федеральном, но и на региональном уровне.

Стало понятно, что система лояльных СМИ для такой задачи не годится. Она позволяет вбросить нужные ценности и поддерживать уровень патриотизма. Но управлять ею в оперативном режиме непросто. Настаивать на добуквенном изложении официальной точки зрения — долго и утомительно. А запретить привлекать дополнительные источники почти невозможно.

Тогда практически с нуля была создана система оперштабов и каналов информирования (мы писали о ее роли в становлении новояза). Активно разрасталась сеть провластных телеграм-каналов. А еще раньше, до пандемии, пресс-службы ведомств и подконтрольные региональным властям районные издания устремились в новостные агрегаторы, чтобы скоординированными новостными выпусками регулировать повестку.

Поэтому роль СМИ в конструировании повестки с началом пандемии стала снижаться. Власти получили в распоряжение гораздо более послушную новостную систему. Принятые в 2019 году законы о недостоверных новостях, а затем в 2020 году поправки об уголовном наказании за фейки превратили лояльные СМИ в усилители правительственных пресс-релизов.

С началом войны власти оперативно ввели военную цензуру в виде закона о “дискредитации армии”. Он фактически запрещал распространять информацию о войне, полученную от кого-то, кроме официальных российских источников. Это закрепило роль ретрансляторов, окончательно обрушило медиарынок и сделало российские СМИ зависимыми от госзаказчика.

Теперь ключевым способом разгона нужной информации стали провластные телеграм-каналы и патриотично настроенные их ведущие, поддерживающие “спецоперацию”. От них требуется не столько повторять повестку (с этим справляются государственные СМИ и каналы), сколько приносить своей аудитории сообщения, используя определенные слова и понятия (которые и пытается объяснить “Сигнал”).

Государственные вбросы они исправно обрабатывают и доносят до нужной аудитории, как и сообщения, написанные на новоязе (“свертывание и организованная переброска” вместо “отступления”). Как мы уже объясняли, навязывание новояза формирует не только вторую речь, но и второе мышление.

Цензура и ретрансляция через блогеров снимают много проблем. Например, журналисты могут попытаться проверить информацию или получить подтверждение от второго источника. Подконтрольные блогеры — вряд ли. Пресс-службы — и вовсе никогда. Стоит помнить: “информация из первых рук” и “информация, не прошедшая независимую проверку” — это одно и то же.

Кроме того, расширяется арсенал приемов вброса для переключения повестки. Если для СМИ работало выступление авторитетного спикера или эксперта, то для блогера работают вбросы через анонимные источники. В выпуске “Фейк” мы рассказывали о технологии “брандспойта лжи”, которой в совершенстве овладели российские власти: они не опровергают нежелательную версию, а топят ее в множестве альтернативных, часто прямо противоречащих друг другу — так что у потребителя информации практически не остается возможности отличить правду от лжи. Каждая из этих альтернативных версий — это тоже вброс, и осуществляет его обычно какой-нибудь прежде малоприметный телеграм-канал, а сотня других потом распространяет, покуда не завирусится.

Впрочем, несправедливо считать, что провластные блогеры вовсе не создают своему заказчику — российским властям — проблем. Уже начинают создавать, причем примерно те же, что лояльные СМИ времен тендерного патриотизма. Многие из них серьезно относятся к своим идеям и не понимают нечутких решений руководства.

Например, в разгар отступления российской армии в Харьковской области в России много где отмечались дни города. Предполагались среди прочего фейерверки. Телеграм-патриоты и националисты возмутились (примеры: раз, два, три). Став менее контролируемой, чем СМИ, силой, они добились таких охватов, что администрации Элисты, Минвод, Уссурийска, Ростова, Новосибирской и Омской областей — и многие другие — фейерверки отменили, объяснив это требованиями граждан и “знаком поддержки участников специальной военной операции”.

Это один из первых случаев, когда подконтрольный хор смог самостоятельно переключить повестку.

Впрочем, самостоятельно ли? Не было ли возмущение фейерверками таким же вбросом, способом предоставить разочарованной патриотической общественности козла отпущения в виде городских администраций: мол, наши там отступают, а они тут радуются? Тоже возможно. Самое интересное, что даже в этом случае большинство противников фейерверков, скорее всего, возмущались вполне искренне — то есть сами повелись на вброс. В этом и прелесть этого инструмента: почти все всё делают искренне, иногда даже не за зарплату (хотя чаще все-таки за нее).

Одно можно сказать определенно — кризисные времена требуют вбросов. На фоне контрнаступления, мобилизации, антивоенных выступлений и поджогов военкоматов в ближайшие недели появятся сотни новых вбросов. И десятки выступлений, где вбросами назовут реальные и важные события.

Неожиданное открытие, которое мы сделали, пока писали это письмо

В начале письма мы обращали внимание на то, что журналистам Bloomberg в свое время пришлось выкручиваться, чтобы перевести “вброс” на английский. Термина, обозначающего конкретный информационный повод, который “вбрасывается” для переключения повестки, по-английски и впрямь нет (хотя есть близкие — например, deadcatting). Если бы не три согласные подряд в начале, vbros вполне могло бы встать в один ряд с siloviki, pogrom и provokatsiya.