Тупик авторитарной модернизации

Для того чтобы бороться с ними, нужно присматривать за западными журналистами, усилить контроль над интернетом, разобраться с “недодушенными” НКО, не пускать оппозицию на телевидение. На самом деле подобные рецепты использовали и Мубарак, и бен Али и эти рецепты себя не оправдали.

События на Ближнем Востоке стали кризисом модели авторитарного развития, основанной на сочетании жесткой руки в политике и попыток реформирования экономики на основе ресурса государства и близкого к нему бизнеса. В рамках этой модели политическая конкуренция воспринималась как фактор, расшатывающий стабильность и мешающий проводить целесообразную экономическую политику. Политическая либерализация если и проводилась, то очень непоследовательно. Зажим оппозиции мотивировался необходимостью борьбы с исламскими радикалами, но при этом власть преследовала как действительных экстремистов, так и либеральных оппонентов, ориентированных на мирные методы политической борьбы. Даже возможности лояльной оппозиции были существенно ограничены — там, где она была представлена в парламенте (в Тунисе), от нее требовалась максимальная поддержка всех инициатив власти, что никак не способствовало росту ее авторитета среди протестной части населения.

Отсутствие нормального общественного диалога способствовало отрыву власти от народа, непониманию социальной психологии активных слоев населения, получивших образование, но оказавшихся не востребованными на рынке труда. Власти по инерции воспринимали в качестве главной социальной проблемы нужды беднейших и малообразованных слоев населения, которых можно завлечь хлебом и зрелищами, и проглядели рост протеста. Этот “новый протест” был связан с дефицитом “социальных лифтов”, невозможностью развития и карьерного роста в коррумпированном обществе. Если связей нет, то молодой человек с учительским дипломом должен идти торговать растительным маслом на рынок, где не может не столкнуться с произволом полиции и чиновников. Что произошло дальше, известно теперь всему миру — Мохаммед Буазизи поджег себя, запалив и казавшийся прочным тунисский режим. А также вызвав реакцию домино, когда волнения перекинулись на Египет.

“Новый протест” характеризуется широким использованием современных технологий (интернет, мобильная связь), которые никогда ранее не были свойственны арабской улице. Что касается Запада, то он вынужден спешно реагировать на изменившуюся ситуацию, стремясь хотя бы частично сохранить свое влияние в регионе, где его традиционные опоры либо рухнули, либо зашатались. Невнятная позиция США в отношении Египта — яркое тому свидетельство. Американцы то индифферентно относились к зажиму демократии при Мубараке, то бросились завоевывать симпатии оппозиции, когда пришли к выводу, что его режим рушится.

Что актуально из арабских уроков для России? Во-первых, ощущение самоуспокоенности, вызванное высочайшими рейтингами, может сыграть с их обладателями злую шутку. Рейтинги связаны не столько с реальными экономическими успехами или надеждами на будущее, сколько с нежеланием разочароваться в государстве, потерять опору в жизни. Слабость институтов, отсутствие доверия в обществе к государству (исключая участников диархии), ощущение, что от простого человека ничего не зависит, — все эти факторы риска могут сработать, когда этого никто не ждет. А обычно так и происходит — для потрясений нет подходящего времени. Протест может вызвать обострение (пусть внешне не очень значительное) давно существующих проблем, помноженное на жажду “карнавала”, охватывающую застоявшееся общество.

Во-вторых, в России также существует системная коррупция, препятствующая не только экономическому росту (за счет высоких транзакционных издержек), но и вертикальной мобильности — карьеру крайне сложно сделать без “блата”. И это в обществе с топ-менеджерами, которые моложе своих западных коллег, — следовательно, нормальная смена поколений в бизнесе (как и в других сферах) и без того затруднена. Куда пойдут выпускники вузов через несколько лет — не на рынок ли торговать окорочками и тем же маслом? Ведь высокая самооценка и инерционная престижность диплома никуда не денутся.

В-третьих, до сих пор отсутствует механизм общественного обсуждения принимаемых решений — в этом случае даже теоретически правильные меры способны вызвать общественный протест. Вспомним монетизацию льгот. Свежий пример — попытка введения новых образовательных стандартов без серьезной общественной дискуссии; безусловно необходимый проект превратился в сильный раздражитель для общества, видящего в каждой недостаточно объясненной мере государства возможную ловушку для себя. И во многих случаях не без основания. Что уж говорить о таких крайне спорных проектах, как строительство трассы через Химкинский лес, о котором Дмитрий Медведев недавно сказал как об уроке для правительства. Вопрос в том, будет ли этот урок (и другой — “Охта центра”) правильно воспринят технократично мыслящими чиновниками, для которых гражданское общество продолжает оставаться досадной помехой.

В-четвертых, проблема политической конкуренции. Мало кто возражает против нее принципиально, но “государственные люди” склонны откладывать изменения в политической сфере до следующего избирательного цикла, когда и экономическая ситуация будет получше, и не надо будет решать сложных задач в области политики. Надо понимать, что идеального времени для изменений придумать нельзя — перед каждыми выборами приходится сталкиваться с той или иной степенью риска. Но если пытаться минимизировать риск до предела, можно закрыть клапаны, которые необходимы для жизнеспособности системы. В итоге мы получаем все более бронзовеющую правящую партию, играющую при этом роль механического проводника в политической системе. И следовательно, внешне сильную, а внутренне уязвимую. Консолидирующая роль доминантной партии в современном обществе может быть актуальна лишь в течение ограниченного времени, пока формируется политическая система. Далее все более востребованными становятся альтернативные партии, действующие в соответствии с Конституцией и законами, но не являющиеся симулякрами (такими как “сконструированное” и потому неработоспособное “Правое дело”). А, напротив, составляющие реальную конкуренцию партии власти, способные предложить альтернативные решения общественно значимых проблем и имеющие широкие возможности отстаивать свои взгляды в электронных СМИ. Такие партии могли бы играть роль “переходников” в отношениях с различными группами общества, что смягчает социальные противоречия.

В-пятых, авторитарная технологическая модернизация в персоналистской политической системе, поклонниками которой являются многие представители российского истеблишмента, эффективна в период перехода общества от аграрного к индустриальному (яркий пример — ататюрковская Турция), когда реформаторы имели дело преимущественно с крестьянским населением. Можно совершенствовать полуиндустриальное общество — чем пытались заниматься арабские правители. Но в условиях современных средств массовых коммуникаций, делающих невозможным (либо сильно затрудняющих) строительство железных занавесов, попытки провести экономические изменения без политических становятся крайне уязвимыми. На первый взгляд этому противоречит опыт Китая, но его апологеты не склонны придавать значение сложным и малоизученным процессам, происходящим в обществе, которое пару десятилетий назад уже взрывалось массовым протестом, подавленным танками. Развитие цифрового телевидения уже в среднесрочной перспективе снизит значение доминирования государства на центральных телеканалах — по крайней мере для мегаполисов. Роль интернета в российской политике пока относительно невелика, но с быстрым ростом числа пользователей и активным развитием новых сервисов она резко увеличивается. В этих условиях комплексная модернизация, сочетающая экономические меры и эволюционные политические изменения, становится не просто одним из возможных вариантов, а сценарием, необходимым для нормального — без революционных потрясений — развития страны. Важно не потерять времени — чтобы, как это бывало в бурной истории России ХХ в., не пришлось идти на запоздалые уступки.

Игорь БУНИН