Россия упустила свой шанс

Многим россиянам кажется, что у РФ и США немало общего. Обе страны велики, любят авантюры, обе отличаются скрытой любовью к беззаконию и жестокости, в обеих с опозданием задумываются об инфраструктуре. Так что же мешает России превратиться во вторую Америку — демократическое государство и экономического гиганта?

В начале 90-х у России был шанс, но она им практически не воспользовалась. Первое постсоветское десятилетие принесло почти неограниченные свободы, но также повсеместную коррупцию и экономический спад. В течение второго десятилетия свободы постепенно сокращались, а экономика укреплялась за счет роста цен на энергоносители — к середине третьего десятилетия стало ясно, что это укрепление было лишь миражом. Неужели дело в том, что россияне просто не созданы для строительства общества, подобного тому, что обеспечило США процветание?

В 1990-м, когда Советский Союз уже был на последнем издыхании, профессор Йеля Роберт Шиллер и российский экономист Максим Бойко, который впоследствии занимал серьезные правительственные посты и стал богатым инвестором, опросили москвичей и ньюйоркцев на предмет отношения к свободным рынкам. Они избегали озвучивать абстрактные термины наподобие “экономической свободы” и “капитализма”, вместо этого сосредоточив внимание на конкретных ситуациях. Исследование показало значительное расхождение во взглядах россиян и американцев. В конце 2015 года Шиллер и Бойко повторили свое исследование. Опубликованные недавно результаты показывают, что россияне ничуть не меньше поддерживают свободные рынки, чем американцы, но их отношение по-прежнему различается в нескольких ключевых вопросах, и это отклонение может объяснить, почему Россия не стала похожей на США.

Шиллер и Бойко спросили, справедливо ли фабрике, которая производит кухонные столы ценой в $1 000, пользующиеся большим спросом, поднять цены на $100, несмотря на то, что затраты на производство не изменились. В 1990 году 66% москвичей и 70% ньюйоркцев сказали, что считают это нечестным. В 2015 году такой позиции придерживались 68% москвичей и всего 57% ньюйоркцев. Второй вопрос, посвященный тому, честно ли поднимать цены на цветы в праздники, когда спрос на них выше, также показал, что американцы за последнюю четверть столетия стали более либеральными, тогда как россияне остались примерно такими же, как и в 1990 году.

Затем экономисты спросили, должно ли государство позволить фабрике или продавцам цветов поднимать цены в соответствии со спросом. В 1990 году за то, чтобы напротив — запретить поднимать цены, выступило больше россиян, чем ньюйоркцев, тогда как в отношении регулирования стоимости кухонных столов позиции были почти одинаковы (43% “за” в Нью-Йорке и 41% — в Москве). В 2015 году примерно половине москвичей все еще нравилась идея ценового регулирования, но количество одобряющих ее ньюйоркцев упало до 35% (в отношении кухонных столов).

В некоторых вопросах россияне демонстрируют большее принятие рыночных механизмов, чем в 1990-м. Исследователи спросили: разозлило бы респондентов, если бы человек, стоящий перед ними в очереди, продал свое место за $50? В 1990 году 69% опрошенных в Москве (и 44% в Нью-Йорке) ответили утвердительно. В 2015 году всего 57% москвичей (и по-прежнему 44% ньюйоркцев) сказали, что их возмутила бы такая операция. Это, по-видимому, естественная реакция на 25 лет капитализма.

Шиллер и Бойко интерпретируют полученные данные следующим образом: хотя позиции россиян и американцев кое в чем различаются, никогда не было причин — нет их и сейчас — считать, что россияне ощутимо менее ориентированы на рынок: “В 1990 году, до распада Советского Союза и запуска рыночных реформ президента Ельцина, в РФ считалось, что простые россияне не готовы к переходу к рыночной экономике, потому что не понимают рынок, а их ценности отличаются от американских. Результаты исследования Шиллера и Бойко показали: несмотря на обнаруженные различия во взглядах между россиянами и американцами, эта точка зрения является необоснованной. Сегодня, после 25 лет развития рынков в России, эта старая позиция кажется почти нелепой”.

Тем не менее, мне кажется, что экономисты в своем исследовании недооценили кое-какие важные данные. В 2015 году они добавили вопросы о демократических ценностях, вдохновившись проведенным в 1992 году исследованием другой группы ученых, которые также оформили свои вопросы на примере житейских ситуаций. Эти вопросы продемонстрировали гораздо больше расхождений, чем экономические.

В 1992 году всего 22% москвичей (по сравнению с 29% современных ньюйоркцев) согласились с утверждением “общество не должно терпеть людей, чьи политические взгляды существенным образом отличаются от взглядов большинства”. В 2015 году 37% москвичей полагали, что с диссидентами нужно разбираться, 76% также верили, что “лучше жить в обществе с жестким порядком, чем дать людям столько свободы, что у них появится возможность оказывать разрушительный эффект на общество”. В Нью-Йорке такого мнения придерживались 69% в 1992-м и 36% в 2015-м.

Шиллер и Бойко, похоже, отчасти приписывают этот сдвиг растущей роли государственной пропаганды в российском обществе: “Западную демократию чаще всего показывают неэффективной, аморальной, лицемерной и так далее, что, скорее всего, повредило общественному восприятию понятия демократии и повлияло на отношение к ней”. Я не уверен, что проблема заключается именно в этом, поскольку очевидная тяга к сильному государству сочетается с убеждением, не изменившемся с советских времен, что государству следует вмешиваться в работу свободного рынка.

В своем недавнем посте в Facebook Гарри Каспаров, чемпион мира по шахматам и российская знаменитость 1990-х, написал: “Понравилась ирония в том, как американские сторонники Берни Сандерса рассказывают мне, бывшему гражданину СССР, о благах социализма и его истинном значении”. “Иметь возможность говорить о социализме — большая роскошь, роскошь, за которую было заплачено успехами капитализма, — продолжил либертарианец. — Неравенство доходов, разумеется, большая проблема. Но идея, будто выходом является больше государственного вмешательства, больше регулирования, больше долгов и меньше риска, абсурдна”.

Неудивительно, что Каспаров стал нежелательным лицом в России и теперь живет на Западе.

Министр иностранных дел РФ Сергей Лавров недавно написал обширную статью, пытаясь доказать, что российская цивилизация коренным образом отличается от западной, а СССР был построен на врожденных российских ценностях, в частности, коллективизме. Это цивилизационное влияние, по словам Лаврова, сыграло значительную роль в создании западных государств всеобщего благосостояния: “Власти европейских государств ввели беспрецедентные меры социалистической поддержки под влиянием примера СССР и в попытке лишить опоры свои левые силы”.  

Независимо от того, прав ли Лавров, в США это влияние никогда не было столь значительным, несмотря на пылкую кампанию Сандерса. Работа Шиллера и Бойко показывает, что американцы — причем и в политически либеральном Нью-Йорке тоже — стали выступать за свободный рынок относительно недавно.

Продолжающаяся вера в патерналистское государство, называющее себя стражем традиционного коллективизма — жернов на шее россиян, главное препятствие, которое не позволяет России стать такой же успешной и могущественной, как Америка. Тем не менее, есть еще одно небольшое различие, обнаруженное Шиллером и Бойко — и оно может быть почти настолько же важным. 

Экономисты спросили людей, что бы они выбрали: заработать много денег без славы или же получить какое-либо не связанное с деньгами достижение: олимпийскую медаль или уважение коллег. Россияне как в 1990-м, так и в 2015-м не были заинтересованы в славе без денег: всего 35% и 33% соответственно выбрали этот вариант — по сравнению с почти половиной ньюйоркцев.

На первый взгляд, это означает, что россияне материалистичны и ориентированы на бизнес. Тем не менее, вероятно и то, что они попросту предпочитают деньги уважению и восхищению. Как следствие, они менее склонны бунтовать, рисковать, выбирать путь наибольшего сопротивления. Эта черта характера куда опаснее и куда печальнее, чем склонность к этатизму.

Леонид БЕРШИДСКИЙ, российский медийщик, колумнист Bloomberg