Россия — это поезд, который вышел из пункта А 300 лет тому назад

“Российская модернизация: факторы и возможности”. Лекция Александра Аузана в редакции “Новой газеты”, организованная “Центром политических коммуникаций при факультете журналистики МГУ им. Ломоносова”.

Читателям “Новой газеты” хорошо знакомы блистательные публичные лекции профессора Александра Аузана. Ведь мы в течение нескольких лет исправно печатали газетные версии его лекций, прочитанных в клубе “Билингва” в рамках проекта Полит.Ру. А 27 апреля нынешнего года профессор Аузан прочел лекцию в редакции “Новой” перед студентами факультета журналистики МГУ и сотрудниками редакции. Лекцию организовал “Центр политических коммуникаций” при журфаке МГУ, выступление докладчика транслировалась в он-лайне на сайте газеты.

Вот полная версия лекции.

— Дорогие коллеги! Про что я буду говорить? Я уже пять месяцев говорю только про одно: про модернизацию. У меня теперь идут лекции в жанре объяснительной записки. Поскольку в ноябре прошлого года президент назначил меня членом Комиссии по модернизации экономики, а в январе — руководителем консультативной группы Комиссии, каждый месяц мне приходится делать доклад по самым неожиданным вопросам. Поэтому лекции идут в жанре объяснительной записки, поскольку меня все время спрашивают: а зачем я этим занялся? Тем более, что я — не чиновник, не то, что меня сняли с одной работы и назначили на другую. Я остаюсь профессором кафедры прикладной институциональной экономики экономического факультета МГУ, читаю курс. Прочел курс в George Mason University, где у нас программа двух дипломов. И все это в перерыве между работой на российскую модернизацию. Институт, организация независимых центров экономического анализа — никто ничего не отменяет, все только сверху кладут. А наиболее тяжкой работой становится вот эта — работа на российскую модернизацию. Поэтому я буду честно (это редко бывает) читать ту лекцию, которая обозначена: “Российская модернизация: факторы и возможности”. Причем отдельно будет говорить про модернизацию, про российскую, про факторы и про возможности.

Первый вопрос — про то, что же мы называем модернизацией. Определение модернизации, которое дал Макс Вебер, и которое было замечательно простым насчет того, что “модернизация — это переход от традиционного общества к современному”, нам абсолютно не годится. Почему?

Дело в том, что Россия — это поезд, который вышел из пункта А 300 лет тому назад (из традиционного общества) и никак не прибудет в пункт Б. Что это означает? Что у нас все это время продолжается модернизация? Вроде бы, нет. Она то идет, то прекращается. Причем, если говорить о традиционном обществе, то его, пожалуй, уже и не осталось. Традиционное общество — вещь довольно легко определимая, потому что у традиционного общества жизнь происходит по обычаям, где дети стремятся жить так, как жили отцы. Вот это общество у нас, если где-то и сохранилось, то только в некоторых точках Северного Кавказа, ну, может быть, еще пара мест найдется, но их очень мало. В целом, страна от традиционного общества ушла. А куда вышла?

Когда мы с коллегами — экономистами из МГУ изучали мировую статистику, и, похоже, мы нащупали современное определение модернизации, причем, такое операциональное, которое мы можем не только подтвердить, но и можем индикативным образом выразить, измерить. Модернизация (это признано) — процесс социо-культурный. Переход от традиционного к современному обществу это не экономический процесс. Это социо-культурный процесс, который связан с повышением автономности человека, с урбанизацией, сменой типов поведения и так далее. Но результатом модернизации является изменение экономических приоритетов.

Мы пошли обратным путем: мы выделили те страны, которые сейчас считаются модернизированными, и те страны, которые за последние 40 лет перешли в разряд модернизированных по высоким экономическим результатам. И стали сравнивать эти страны между собой — эти две группы, и другие страны. Сравнивали не по экономике, а по так называемым кросс-культурным измерениям. Есть несколько систем измерения культур, каждая из них по своему нехороша, но они имеют огромный плюс, потому что, если 40 лет несколько раз мерить по одним и тем же методикам, то получаются интересные результаты. Поэтому мы смотрели, как в методиках Инглхарта, Хофстеда, ведут себя эти самые страны. С экономикой все было очень просто, потому что (я много раз уже об этом в своих лекциях рассказывал) есть такие таблицы Медисона. Статистик Медисон в 90-е годы ХХ века, то есть, совсем недавно, сообразил, что статистика существует 200 лет в Англии, в России и Германии — больше 150, можно свести основные показатели в одну таблицу. Результаты оказались совершенно неожиданными. Потому что, когда он свел данные о размере валового продукта, о размере населения, и их соотношении, получилось, что страны движутся по двум скоростям, по двум траекториям: группа А и группа Б. И они расходятся между собой, и очень редки случаи перехода из одной траектории в другую. Так вот, есть страны, которые вторую космическую скорость набрали. Это страны Западной Европы, но не все — вот Испания никак не может, она начинает догонять, и снова проседает. Это страны Северной Америки, которые эту скорость набрали, есть, между прочим, страны Латинской Америки, которым эта траектория свойственна (но вряд ли вы догадаетесь, какие это страны: это Тринидад и Тобаго, и Пуэрто-Рико). Но главное, интересно, что есть небольшое количество стран, которые пересекли эту плоскость, этот разрыв, и перешли в высшую лигу — это страны Восточной Азии. Сначала Япония, потом Южная Корея, Тайвань, Сингапур и Гонконг — пять стран. (Похоже, это получается у Таиланда и Малайзии и, может быть, у Турции) Но об этом говорить рано. Мы взяли эти пять стран, у которых переход получился, и посмотрели, а что у них происходило по сравнительным социо-культурным характеристикам, как они отличались от тех, прежних индикаторов, стали ли они походить на них, что происходило в процессе. И были поражены, какая у них получилась дружная картинка! Все эти пять стран показали совершенно одинаковую динамику шести показателей, шести индикаторов.

Первые два вполне предсказуемо (привет Максу Веберу, он был совершенно прав!) связаны с ценностями самореализации, то есть, в странах, которые модернизируются, ценности самовыражения становятся важнее, чем ценности выживания. Там, конечно, если честно, происходят иногда срывы — вдруг в стране случается экономический кризис. Что тогда? Тогда отступают несколько ценности самовыражения и наступают ценности выживания, но в целом преобладают ценности самовыражения.

Второе: ценности рационально-секулярные, то есть, не связанные с религией, преобладают над ценностями религиозными, начинают преобладать. Причем, когда уже вышли на эту высокую траекторию, там разные могут быть отклонения, но в процессе перехода очень важно быть расчетливым и рациональным.

В-третьих, индивидуализм. Неважно, как мы с вами относимся: хорошо, когда индивидуализм высокий или нехорошо, но факт — для модернизирующихся стран характерно резкое нарастание индивидуализма и готовность действовать поперек ограничениям коллективистских культур. Это факт. Более того, в странах Восточной Азии коллективистские культуры размылись из-за этого рождения индивидуализма, в тех странах Восточной Азии, которые совершили скачок.

Четвертое. Так называемая “дистанция власти”, то есть, как человек относится к государству: как к чужому и удаленному или как к чему-то, в чем он может участвовать. Для модернизирующихся стран характерно, конечно, падение этой дистанции власти, то есть, люди начинают воспринимать государство, как неотчужденное от них. При этом, заметим, что история эта политически очень непростая, что с Южной Кореей, что с Тайванем, что, тем более, с Сингапуром. Но “присвоение” людьми государства — общий признак движения к модернизации.

Два последних признака связаны с тем, что люди думают о том, как нужно было бы. То есть, когда людей спрашивают: “А важно ли, чтобы у вас был долгосрочный горизонт?”. Они говорят: “Очень важно. У нас нет, но очень важно, что бы был “взгляд в будущее””. И, когда говорят: что важнее, процесс или результат, люди в модернизирующихся странах говорят: результат важнее процесса.

Эти шесть признаков наблюдаются у всех пяти стран, причем, эти признаки нарастают в процессе перехода. Это не существо процесса модернизации. Это, как бы сказать, — симптом. Вы пощупали лоб, взяли какие-то анализы, и сказали: вот по этим признакам можно сказать, что страна находится в процессе модернизации, если эти шесть показателей движутся по таким векторам.

В этом смысле в России еще не началась модернизация. У нас — только два из этих шести показателей движутся в том направлении, в котором должны. Это ценности самовыражения, между прочим, которые в русской культуре вообще достаточно высоко стоят; и уровень индивидуализма — прошибает, сбивая все пределы. Это к вопросу о культурных иллюзиях. Потому что, на самом деле, русские — одна из самых индивидуалистических наций, которые попадают под исследование, вообще не коллективистская, наверное, поэтому культура все время предлагает разные типы коллективизма. Прямой пример. Я был недели три назад в Сан-Франциско, а там американцы очень просили пообщаться с ассоциацией русских, которая образовалась для того, чтобы продвигать разные бизнес-проекты и так далее, выяснилось, что эта ассоциация распалась. И меня больше интересовало, не почему она распалась, а почему она образовалась.

Но, может, это не страшно? Давайте зададимся вопросом: а России-то модернизация зачем? Вообще-то для того, чтобы быть счастливым, вовсе не нужно быть экономически успешным. Это относится как к людям, так и к странам. Есть страны, которые по индексу счастья чувствуют себя совсем не плохо — при том, что они не занимаются модернизацией, не имеют великих экономических успехов. Ну, по-разному можно выстраивать жизнь человека или страны. Поэтому — нужна ли России модернизация? И, если она нужна, надо отвечать, зачем.

Первое, что я хотел бы сказать по этому вопросу, — Апокалипсиса не будет! Если в очередной раз модернизация прервется в России, страна не погибнет, не погрязнет в пучине, не рухнет в страшных муках, мне так кажется. А что будет-то? Будет страшно скучная страна. Выглядеть она будет так. Лет через десять при отсутствии модернизации: какое-то количество крупных собственников живет в городе Лондон, преобладающее население страны Россия — это охранники той собственности, которой владеют люди, живущие в городе Лондоне, и таджики, которые строят объекты той собственности, которую охраняют охранники, управляемые менеджерами, назначенными теми людьми, которые живут в городе Лондон. Через страну при этом — чтобы ландшафт украсить — проходит пятиполосная (в обе стороны) трасса Китай — Европа. И по ней непрерывно движутся сверхсовременные машины. Над страной пролетают мощные транспортные самолеты по тому же самому маршруту. Иногда садятся для дозаправки в Новосибирске или в Москве. Все сколько-нибудь талантливые дети немедленно вывозятся, хотя бы в Финляндию. В Финляндии, кстати, очень неплохо. Думаю, что очередь будет в Финляндию, Германию и так далее, и так далее. Вот, что будет в России, если модернизации не произойдет. Ужасно? Нет. Но скучно, просто до оскомины. Скучно!

В чем же вызовы, на которые Россия реагирует, если реагирует, переходя в очередной раз к плану модернизации?

Их два. Во-первых, Россия, и это надо все время помнить, и в этом наша и радость, и проблема — мы по своей истории великая держава. Поэтому нам, с одной стороны, очень плохо подходят другие примеры. С Испанией, между прочим, то же самое. Не забывайте, это центр огромной империи, страна, которая из первых создавала заморские империи. И поэтому Испании очень трудно предложить: “А вы будьте, как Англия!”. — “Что?! Да мы с ними воевали триста лет. Какая Англия!”. — России сказать: “Будьте, как Швеция!”. — “Мы их под Гангутом как разбили! Не будем, как Швеция!”. — Поэтому “великая держава” — это означает, что стыдно быть такой скучной страной.

Второе — в России по причине мне непонятной не только углеводороды и вся таблица Менделеева, но почему-то рождаются все время талантливые дети. Уж чего только не делали: родителей расстреливали, учителей ссылали, детей вывозили, и так далее… Продолжают рождаться! Я говорю не о моих представлениях в данном случае, а о замерах. Есть такой критерий Pisa: по школам измеряют креативность. Так вот, креативность младших школьников в России максимальна. А старших — уже нет. В университетах тоже положение не лучшее, скажем так. Так вот, я считаю, что это вторая, а, может быть, главная, причина того, почему России нужна модернизация. России не нужно в нынешнем положении такое количество талантливых людей. Вот не нужно и все! Потому что экономика страны устроена таким образом: на ней лежит тень трубы. Наша вертикаль властная — это тоже тень трубы на политической системе (между прочим, этот образ принадлежит Владиславу Суркову). И труба экономическая — это органично нашей политической системе. Для обслуживания этих труб такого количества талантливых и образованных людей, которое Россия способна производить, не нужно. Я бы сказал, что и 10% не нужно для этой экономики, этого общества и этого государства. И здесь уже дело не в том, что стыдно становиться скучной страной, а обидно до слез: таланты куда-то выбрасываем все время. “Стыдно” и “обидно”, мне кажется, довольно сильные мотивы для того, чтобы говорить о том, что здесь есть вызовы, на которые должна реагировать модернизация. На историко-культурную инерцию страны и на уровень креативности культурного капитала, который здесь постоянно высок.

Пока модернизация не началась. Не только по признакам, которые я назвал. Любые возьмите: макро-экономические. Пока у нас динамика роста в рамках восстановительного послекризисного роста. И вряд ли будет больше 4%. Макро-экономика не показывает, чтобы что-то такое серьезное происходило. По проектам мы то же самое наблюдаем. Пожалуйста, я приведу цифру. Вот один из наиболее амбициозных и давно запущенных проектов — по нано-технологиям. Задача состоит в том, и об этом открыто говорит Анатолий Чубайс на встречах с журналистами, достичь в 2015 году нано-индустрии с оборотом 900 миллиардов рублей. Сколько оборотов в этом году? — Полтора миллиарда рублей. Это сколько получается? 15 сотых процента от той задачи, которую нам нужно выполнить! Мы, мягко говоря, в начале пути. Возможен ли сам путь, можно ли на него вступить? Мне кажется, что предметом обсуждения и дискуссии является именно это. Факторы, которые способствуют вступлению на линию модернизации.

Я сначала буду говорить об экономических факторах. Это мне более свойственно, поскольку я экономист. А потом — о политических, что мне тоже не чуждо, потому что я институциональный экономист, или, как иногда говорят, политико-экономист.

Итак, факторы экономические. Вы, конечно, обратили внимание, что шансы России на модернизацию снижаются тем, что происходит с нефтяными ценами. То, что нефтяные цены начали расти в последние месяцы, и, особенно, после начала гражданской войны в Ливии, это факт. Причем, является ли это отрицательным фактором по отношению к модернизации? Да, конечно. Ведь как устроена наша прежняя инерционная, стагнирующая, застойная экономическая жизнь? А устроена она так: привыкли к определенному доходу, соответственно, подняли издержки до его уровня, и теперь бюджет у нас сводится нормально при цене 105 долларов за баррель. А цена была от 70 до 80 долларов на баррель в течение двух лет. И считалось, что это устойчиво. Тогда, естественно, беспокойство испытывают широкие круги (или высокие), имеющие отношение к собственности или управлению страной, потому что не сойдется бюджет. Пока сходится, потому что запас есть, а теперь перестанет сходиться. И тут раз — 105 долларов, 115 долларов — можно расслабиться и закурить, потому что все сводится к прежней структуре. Можно в принципе ничего не делать.

Но, вы понимаете, какая проблема? Вся штука устойчива при одном условии: если у вас есть договор, который замечательно описан великим Гете. Если вы заключили договор с врагом рода человеческого, который принял на себя обязательство взрывать что-нибудь атомное в Японии, устраивать гражданские войны в африканских странах — и все с единственной целью: не дать России выйти из инерционного периода. Вот, если мир себе представлять так, то да, получается, что нефть будет и 140 долларов за баррель, и 180, потому что, понятно, здесь издержки будут распухать, а Мефистофель будет свою работу делать. Фактор нефтяных цен работает против модернизации, но любой расчет, разум, анализ показывает, что он не может так работать слишком долго. Есть факторы экономические, которые на самом деле работают на модернизацию сейчас. Экономика слишком слаба, чтобы поддерживать уровень пенсий. Он не роскошный, конечно, но экономика у нас значительно слабее, чем этот уровень пенсий. В чем была идея правительства? Что делать? Раз дырочки есть, их надо чем-то покрывать: увеличением налогов на бизнес, отчислений в соцстрах, которые начали с 1 января 2011 года. Все боялись, что бизнес начнет делегализовываться, а произошла другая история. Бизнес пошел, перерегистрировался в Республику Казахстан. Хорошая штука Таможенный союз! Потому что он позволяет по сообщающимся сосудам выявлять, у кого лучше жить. Потому что теперь с правительством Российской Федерации разговаривать гораздо легче, когда им говоришь, что результаты вашего правления можно подсчитать в потерянных доходах, которые пойдут налогами в бюджет дружественной Республики Казахстан, потому что они лучше сделали налоги, и лучше сделали именно в эти годы, годы кризиса. Поэтому то, что касается таможенного союза, так важно? Сейчас объясню. Вроде бы создавали Таможенный союз со странами, ну не очень такими демократическими политическими режимами, прямо скажем. Но, если для того, чтобы какое-то правило отменить или поправить, нужно решение не одного царя, а трех царей, то это уже институт, и его нельзя отменить просто так, потому что изменилась политическая конъюнктура, экономическая конъюнктура. Поэтому реальная перспектива вступления (в очередной 24-й раз) в ВТО — это положительный фактор российской модернизации. Эти вещи положительно работают на модернизационную траекторию.

Но, надо заметить, что именно поэтому и вопрос вступления в ВТО, и вопрос о конкуренции по деловому климату с Казахстаном, и что с этим делать — снижать или не снижать налог — становятся вопросами не экономическими, а политическими. Когда президент Медведев внезапно для очень многих на заседании Комиссии по модернизации в Магнитогорске, посвященном инженерному образованию, объявляет свой план из 10 пунктов по изменению инвестиционного климата в стране, первый пункт касается ровно этого: давайте передвинем источник налоговой нагрузки с малого и среднего бизнеса на бюрократию, сократим расходы государства и издержки госкомпаний, то тогда это, конечно, уже не экономика, это политика. Потому что это вопрос выбора групп, которые должны нести эти издержки, выигравших и проигравших, это обращение за поддержкой к тем или иным группам, и объявление, что такие группы важнее для развития.

Поэтому давайте посмотрим на политическую ситуацию вокруг российской модернизации. Я бы сказал, что выражена она в следующем: различие двух траекторий движения, то есть, инерции и модернизации, выглядит как различие двух ценностей: стабильности и развития. “Стабильность” — очень важное слово нулевых годов. Стабильность — реальное завоевание первого срока президента Путина. Стабильность означала, что, например, налоги не могут повышаться. Ну, другое дело, с нефтяными компаниями разберутся, там у них сверхприбыли, там можно так менять налог на добычу полезных ископаемых, а можно и этак, а в целом для широких слоев налоги могут только снижаться или оставаться стабильными, если это стабильность. А вот доходы должны расти. И, действительно, это правда: в течение первой половины двухтысячных годов реальные доходы населения росли довольно серьезно,. Налоги оставались стабильными или снижались. И вот эта стабильность стала основой того, что политологи называли “путинский консервативный консенсус”, а мы — экономисты называем “социальный контракт”, определенный тип социального контракта. Мы это обозначаем словами: “стабильность в обмен на лояльность”. Власть дает населению экономическую стабильность, а население отказывается от активных политических прав. Забрали выборы, но при этом эта линия на стабильность. Она, конечно, усилена действиями 2008-09 года и накачкой денег в пенсионной системе и зарплат бюджетников. Потому что она создавала очень выигрышную политическую ситуацию. Потому что можно на белом коне въехать в 2012 год, а можно на белом коне уехать из политики, в любом случае, белый конь — это та часть российского электората, которая получила, что очень важно, не просто абсолютное, но и относительное улучшение. Политическая экономия утверждает, что группы гораздо чувствительнее к относительному ухудшению и улучшению, а не к абсолютному, потому что важно, что в условиях кризиса, когда разваливаются успешные частные предприятия, пенсионер становится уважаемым человеком в семье, на его деньги могут жить другие поколения. В итоге возникают какие-то шансы на продление этой схемы — если, конечно, придумают, кто будет платить эту разницу, если нефть не выдержит и платить придется здешними, внутренними источниками. Эта схема рассчитана на то, что власть опирается на лояльность широких и пассивных групп населения. Активные группы ей не нужны, она их маргинализирует, не дает реального доступа к рычагам. И общение, и обмен всякими обещаниями с широкими группами осуществляется не через парламент, не через газеты, не через партии, а через телевидение. Замечательная фраза Дмитрия Муратова, что в России реально существует две партии: партия телевидения и партия интернета — это очень точно. Характеристики этой всей линии, связанной с партией телевидения: стабильность, путинский консерватиный консенсус, как социальный контракт “стабильность в обмен на лояльноять”, опора на широкие пассивные слои, символическое управление через телевидение.

А другой вариант какой? С точки зрения такой ценности, как развитие и модернизация, стабильность называется “застой”. По этой терминологии вы легко можете увидеть, что речь идет и об экономическом застое, и о застое политическом. Существует пространство интернета, где партия интернета устроена совсем не так, как партия телевидения, где есть один общепризнанный лидер (можете включить телевизор и на него посмотреть). А в партии интернета нет общепризнанных лидеров, одного общепризнанного нет точно. Есть лидеры очень разные, это тоже легко вычисляемо по блогосфере. И по существу президент — активный член этой партии, нельзя сказать, что ее лидер. Но, если искать поддержку модернизации, то у партии интернета, а не у партии телевидения. Почему? А потому что нужны активные группы. А активных групп разные представления о модернизации, разные представления не о том, нужно ли ее делать, а по поводу того, не пора ли уезжать из страны… Поэтому, первая задача: эти активные группы постараться удержать. А для этого должно много что в конструкции измениться, потому что с уходом каждого активного человека из страны все ближе и ближе та картинка, про которую я говорил: очень скучная страна с европейско-китайской трассой.

Можно ли предположить, как здесь может выглядеть конструкция социального контракта? Знаете, я не мог этого сделать до прошлой недели. На прошлой неделе на Пермском экономическом форуме была проведена большая деловая игра. Большое спасибо организаторам форума! Ей богу, это не я их попросил, они сами решили это сделать. В ролевых группах играли совершенно блистательные люди. Вы можете зайти, посмотреть, кто там был в группах “бизнес”, “федеральная повестка”, “региональная повестка”, “общественный запрос”. А вот методологию игры, да, мы делали с коллегами в Институте национального проекта “Общественный договор”. Мы проводили такие деловые игры в начале двухтысячных годов для того, чтобы увидеть, в какую сторону может двигаться социальный контракт. Ведь социальный контракт это, знаете, что такое? Это обмен ожиданиями. По поводу прав собственности, свобод, и так далее, и так далее. Так вот, мы попросили эти группы, каждая группа три часа работала, ответить на такие вопросы. Во-первых, чего вы хотите? Сформулируйте — один, два три, четыре, пять… Обычно формулировали двадцать-тридцать “хотелок”, а потом рейтинговали и получали пять-шесть наиболее желанных. Во-вторых, а что вам мешает этого достичь, какие у вас претензии к остальным? Ведь там все-таки не было таких “хотелок”, которые противоречат физическим законам природы. Там не было желаний остановить солнце, как Иисус Навин на столько-то часов. Они носили достаточно общественный характер. Это означает, что если доступ к ним перекрыт, то он перекрыт какими-то другими группами. Какие у вас претензии к этим другим группам, в чем они вам мешают достичь цели? И, наконец, в-третьих: что вы готовы сделать, отдать или не делать (например, не ездить на роскошных машинах ) для того, чтобы “разменять” эти претензии, чтобы достичь этих целей. Не было никакой гарантии, что эти вещи сойдутся. Могли не сойтись. Сошлось! Получилось два варианта. Один из которых более вероятен, а второй менее вероятен, но связан с интенсивными желаниями общества, регионов и бизнеса, которые не принимаются федеральным центром. Поэтому получилось две конструкции. Первая: продление лояльности в обмен на расширение автономии. В этом, между прочим, ничего радикально нового нет, потому что автономность в рамках прежнего социального контракта путинского режима для человека сохранялась. Человек политические права свои не реализовывал, а личные свободы — в большом количестве. Здесь нет вмешательства в личную, семейную жизнь, в духовность, и прочее, прочее. Ну, противно иногда бывает — отвернись и не смотри. Поэтому речь идет не о принципиальном нововведении, а о расширении этих пространств. А вот второй вариант интереснее. Мы, обобщая, его выразили формулой,: участие в принятии решений в обмен на инвестиции в производство общественных благ. Потому что выяснилось, что вообще-то активные группы готовы в обмен на участие в принятии решений кое-что отдавать. Потому что разговоры в духе: “в Конституции написано, что есть права, обеспечьте их немедленно!”, — это разговоры правильные, но не полные, потому что для того, чтобы реализовать права на управление, нудно иметь еще способность принять на себя определенный груз. Выяснилось, что эти группы осознают такую вещь, и имеют некоторую плату за участие в управлении. Бизнес, например, в 2000-м говорил: “Мы налоги платим. Все. Отойдите!”. Замечу, в 2000-м году бизнес налоги платил не очень, если честно. Теперь бизнес говорит: “Мы готовы инвестировать в социальный и культурный капитал. Готовы инвестировать, потому что мы понимаем, что без этого нельзя”. В 2000-м некоммерческие организации говорили: “Наше дело — критиковать действия власти. А ваше дело — искать правильные решения”. В 2011-м — не так: “Мы готовы вырабатывать другие варианты решений”. А это тяжелое обязательство. Я бы сказал, что фактически активные группы должны получить приглашение к этому участию в модернизации, но это предполагает их включенность в институт управления. Активные группы не будут работать, не имея каких-то реальных гарантий того, что их мнение будет учтено.

Кстати, на мой взгляд, политическая ситуация имеет несомненные признаки политической конкуренции, что неизбежно на последней фазе политического цикла. В России нередко забывают, что политический цикл у нас — самый настоящий политический цикл. Признак политического цикла простой. В 1979 году, в предыдущий застой, не было вопроса, кто станет генеральным секретарем ЦК КПСС на 25-м, на 26-м съезде КПСС, и вообще пока будет жив Брежнев Леонид Ильич. А вот, кто будет приносить присягу президента Российской Федерации в мае 2012 года? Даже те, кто говорят, что они твердо это знают, я не уверен, что они не лукавят. Вот нет такой уверенности: кто будет президентом, кто будет премьером. В этом смысле политический цикл есть. Последняя фаза цикла, конечно, обостряет все противоречия. Почему? Потому что были вещи, которые откладывались. Откладывались, откладывались, не решались… А теперь уже надо решать — конец политического цикла. В этом смысле последняя фаза цикла и начало нового цикла — слышно, как поскрипывает, открываясь, окно возможностей. Возникают какие-то шансы входа в российскую модернизацию. Скорее всего, в районе 2012 года.

Ладно, приоткроется окошко-то, предложение, предположим, есть, а спрос-то существует, чтобы реализовать эту возможность? Это самый трудный вопрос, потому что предложение, понятно, исходит политически от президента России, а символически, я бы сказал, от тех кругов российской элиты, которые думают не на один ход, а хотя бы на два. Которые понимают, что в шестилетней перспективе может закончиться гражданская война в Ливии и не начаться, например, в Иране. И тогда — все! Тогда надо что-то переделывать в стране. А если говорить о спросе, то для широких групп, конечно, стабильность — это ценность. Только вопрос — насколько прочная? Их нормальные убеждения, их реакции, которые социология фиксирует, по-человечески понятны: “Слушайте, мы так устали! 90-е были такие тяжелые. Наконец-то зажили нормально. Какие-то квартирки подкупили, как-то детей стали поднимать. Только не надо ничего трогать! У вас ведь все равно всегда ничего не получается!”. Вот это распространенная позиция широких кругов, хотя должен заметить, что социология показывает довольно спорные вещи. По тем же пенсионерам выясняется, что они, несомненно, оценивают улучшение своего положения, но не верят, что оно окажется сколько-нибудь устойчивым. А с активными группами — они вроде бы всегда склонны входить в эти процессы, но сейчас они для себя решают вопрос: не уехать ли из страны? Поэтому можно ли что-нибудь сделать для того, чтобы поднять спрос на модернизацию?

В принципе в России исторически было два типа модернизации. Один тип, когда никто не спрашивает про то, нужна она кому-нибудь или нет. Это петровская модернизация и это сталинская модернизация. Второй тип, когда попробовали двигаться, может быть, не очень быстро, но, реагируя на реальный спрос. Это Александр II. Когда мы начинаем говорить “спрос”, нам начинают говорить: “По социологии, люди хотят, чтобы в стране не было коррупции, чтобы в стране был независимый суд”. Я говорю: “Это не спрос, это “хотелки”, это, что люди хотят”. Задайте вопрос по-другому: “Чтобы в стране не было коррупции, готовы ли вы, например, отказаться от билета на хоккей или футбол. А тот, кто хочет независимый суд, может ли отказаться поехать отдыхать в Турцию, например”. И у вас сразу изменится конструкция ответа. Спрос неплатежеспособным не бывает. Спрос — это всегда плата, совершенно не обязательно деньгами, может быть, усилиями, участием, отказом от чего-то, самоограничением и так далее, и так далее. Многие вообще не знают, что они платят подоходный налог. В их мозгах картинка мира выглядит так: государство имеет бешеные бабки с нефти и газа, ворует, конечно, но что-то дает и людям. Дареному коню в зубы не смотрят. Точка. Правильно? А реальная-то картинка не так выглядит. 13% — отдай, не греши в течение многих лет трудовой деятельности. Человек этого не знает, потому что работодатель вынимает эти 13% как свои. И чего? И куда? А это интересный вопрос, потому что, когда человек поймет, что отношения устроены немножко по-другому, он начнет рассуждать как потребитель, который заплатил за ремонт квартиры, а квартиру не ремонтируют: “Отдай деньги! Почему не ремонтируют? А школа почему драная стоит?”. Экспериментами это подтверждено. Экспериментами по самообложению так называемому, которые губернатор Белых длительно проводит у себя в Кировской области. Мы обсуждали результат, мы анализировали, он есть. Человек, который отдал двести рублей своему муниципалитету на починку дорог, он ходит за мэром и нудит: “Где мои двести рублей? Покажи, где эта золотая дорога?”. И мэр уходит в отставку. Я хочу, чтобы за премьером в России люди ходили и спрашивали, потому что эта тема уже почти про развитие. В Венгрии, что важно, не в Бельгии, не в США, а в Венгрии, с которой мы еще двадцать лет назад жили в едином социалистическом блоке, часть подоходного налога человек вправе заплатить, куда хочет, например, в некоммерческие организации. В Германии он немножко по-другому устроен, там есть так называемый церковный налог, где платят религиозной конфессии, а администрирует это государство. А в Исландии вы можете заплатить церкви, а можете заплатить на развитие фундаментальной науки. Мы сейчас пытаемся смоделировать такую штуку, чтобы человек мог хотя бы 1% от подоходного налога направить сам, сказать: “вот это — православной церкви” или “это — Академии наук”, или Российскому фонду фундаментальных исследований или “это — некоммерческим организациям”. Вот это и есть выявление спроса, это голосование за те или иные цели развития, кроме того, это просто еще и честнее. Как сказал в этом обсуждении один из наших коллег: “Вообще говоря, наверное, православный не очень счастлив, если бюджетные деньги идут на строительство мечети, а мусульманин вряд ли будет удовлетворен, если его подоходный налог тратится на найм Федеральной службы охраны главы русской православной церкви”. Это неправильно с точки зрения того, кто, чего хочет. Не по поводу того, что делается, а по поводу того, чьим желаниям надо соответствовать, и чей это рубль. Поэтому мы начинаем искать направления, как бы на этот спрос воздействовать.

Не хочется двух вещей: не хочется продолжения застоя, который выльется в либо в национальный позор, либо в превращение России в “скучную” страну. Но не хочется и модернизации, которая делается через коленку, которая делается через насилие над страной. А вероятность этого в России есть всегда. И последствия этих модернизаций мы тоже хлебали десятилетиями. И чтобы этого не было, надо опять же не сокрушаться, а что-то делать, что-то готовить, что, на мой взгляд, начинает с этим скрипом приоткрываться.

Спасибо, я закончил.