“Не было никогда никакого Светлограда!”

Законы о “декоммунизации” украинским президентом были подписаны более года назад: 15 мая 2015 года. С тех пор в стране переименованными оказались тысячи улиц, города Артемовск, Орджоникидзе и Днепропетровск превратились соответственно в Бахмут, Покров и Днипро. Последнее название когда-то считалось неформальной “кличкой” миллионного города на Днепре, вроде российского “Питер” для Санкт-Петербурга, — теперь все официально. Его приводят на картах и указателях.

Пару недель назад украинские активисты и историки собрались на очередной круглый стол, посвященный итогам “декоммунизации”. Модерирует его искусствовед и активист Евгения Моляр, главная защитница советских мозаик в Киеве. Все проходит в помещении независимого информационного центра под сводами Украинского дома. Облицованный мрамором комплекс на Европейской площади в советское время был музеем Ленина. Из-под купола просторного музейного холла огромную статую Ильича демонтировали еще в начале 90-х, извлекать осколки каменной туши пришлось частями, целиком статуя не пролезала ни в один проем. Спустя четверть века кадры штурма этого же здания — то защитниками Майдана, то защитниками режима — облетят полсвета.

Несколько дней назад в рамках “декоммунизации” было принято решение демонтировать советские барельефы, украшавшие здание Украинского дома, несмотря на то что в списке объектов, подлежащих демонтажу, они не значились. Уже 18 августа к каменным пролетариям приехали рабочие с болгаркой. Не помогли ни протесты искусствоведов, ни увещевания внука скульптора. Та же опасность нависла над многочисленными киевскими мозаиками.

В списках на демонтаж их также нет, но требования уничтожить то одну, то другую раздаются с завидной регулярностью. Первым погибло мозаичное панно на здании школы № 141. Изображение пионеров смутило директора, и тот решил сбить его “на всякий случай”. Больше повезло красноармейцу на одной из станций метрополитена, его удалось отстоять: от греха подальше портрет забили фанерой. Но удастся бойцу РККА скрыться от возмездия или нет — большой вопрос.

Дмитрий Ребров поговорил с Евгенией Моляр о том, зачем защищать “неудобные” мозаики в городе, пытающемся забыть о советском прошлом, и чем оборачивается “декоммунизация” на местах, от Винницы до прифронтового Донбасса.

— Сейчас так называемая декоммунизация — не самая удобная тема в Украине. Подозрения в просоветских симпатиях для политика чреваты крахом карьеры, для человека публичного — репутационными издержками… И все-таки ты занимаешься защитой советских памятников, а все последние проекты, в которых ты участвовала, предполагают определенную критику “декоммунизации”. Кстати, где ты была во время последнего Майдана?

— Участвовала как могла, у меня только родилась дочь. В Харькове, где я тогда жила, клеила листовки. Потом перебралась в Киев, к родителям. Мой муж был на площади, я координировала добровольцев, которые занимались доставкой на Майдан пустых бутылок, шин, днями висела на телефоне: кто-то из ребят собирал тару по спальным районам, другие отвозили ее в центр…

— Но к декоммунизации ты относишься критически?

— Да, парадокс ведь в том, что декоммунизацию у нас проводят советскими, директивными методами, для борьбы с идеологическим наследием СССР используют абсолютно советский подход. Запрещают формальные визуальные символы, сбивают серпы и молоты, переименовывают улицы, а в государственной структуре ничего не меняется. Все сводится к тем же директивам.

— Вы с группой художников-единомышленников пытались понять, как к декоммунизации относятся в стране.

— Да, мы проводили арт-резиденции, в каждом городе мы постарались найти заброшенные объекты, публичные пространства, созданные еще в советское время, и ревитализировать их, переосмыслить. Например, в Виннице мы выбрали большой полузаброшенный кинотеатр, типичное бетонное здание в стиле советского функционализма. Три следующие резиденции состоялись в прифронтовой зоне в Донбассе, в так называемых постоккупационных городах: Северодонецке, Славянске и Мариуполе. В Северодонецке мы нашли бывший драматический театр, он сгорел еще до войны, в Славянске — библиотеку, в Мариуполе — краеведческий музей. В каждом городе оборудовали площадку, включали вай-фай, приглашали местных делать “что хотят”, а потом предлагали участвовать в дискуссиях, мастер-классах и акциях.

— То есть один город на западе страны и три на востоке?

— Да. Винница у нас считается “самым европейским” городом страны, очень постарался ее предыдущий мэр: отреставрировал исторические фасады, замостил улицы плиткой, снес ларьки, позвал западных архитекторов оформить городские пространства. Постоккупационные города — полная противоположность. Самый интересный из них — Северодонецк. В нем сошлось сразу несколько “пост-”: это постиндустриальный город, он создавался вокруг химического производства, так называемого завода “Азот”, который теперь практически не работает. Постсоветский, а теперь еще и послевоенный. Причем в 2004 году на местном ледовом стадионе состоялся первый съезд донецких “сепаратистов”, и в каком-то смысле вся трагическая история началась именно оттуда. Все эти три идентичности — “пост-”, все очень неудобные, непонятно, как с ними существовать.

К нашему удивлению, в европеизированной и благополучной Виннице спровоцировать на активность местных жителей оказалось сложнее, чем обитателей промышленного Донбасса. Тут нужно сказать, что наш кинотеатр в Виннице находился в самом центре города, на единственном здесь холме. То есть не заметить нас было сложно. Чуть ниже — набережная Буга. Там какое-то время назад Порошенко открыл фонтан “Рошен” в честь юбилея первой одноименной фабрики, которая находится именно в Виннице. И вот мы каждый вечер видели с нашего холма, как весь город в девять часов послушно идет к этому фонтану, а потом часов в десять так же послушно идет в обратную сторону. Мы включаем музыку, показываем медиаарт, зазываем — ноль реакции. Люди зажаты, им сказали: вот вам фонтан, на него нужно смотреть — они и ходят к фонтану. Вот центральная площадь, тут нужно пить кофе, они приходят, пьют. Тут нет витальности. То есть город европеизировали, а люди не знают, что с этим делать, потому что это сделали “сверху”, без их участия, они не были субъектами этой “европеизации”. В случае с декоммунизацией та же картина. Все наши дискуссии в Виннице на каком-то повороте сводились к тому, в честь какого местного митрополита назвать бывшую улицу Первого Мая. Каждый раз, как только мы пытались копнуть поглубже, например, поговорить о способах осмысления истории, о коммеморации, об опасности вытеснения травматического опыта, мы натыкались на стену непонимания. Один очень неплохой социальный философ должен был сделать доклад о так называемом синдроме Виши (коллаборационистское правительство Франции, чья история оказалась фактически вычеркнута из национальной памяти. — Ред.). Но, к нашему удивлению, через десять минут после начала лекции встала некая женщина, по-моему даже, преподавательница местного вуза, и спросила: “Зачем вы все это нам рассказываете? Нам это неинтересно!” Это, собственно и был первый фидбэк, который мы получили.

— В постоккупационном Донбассе реагировали иначе?

— Как ни странно, да. Мало того что вопреки ожиданиям какой-то особенной привязанности к советскому прошлому мы там не обнаружили, взгляд на декоммунизацию там оказался более глубоким. И в Виннице, и на Востоке мы предлагали нашим гостям приносить с собою фотографии объектов городской среды, которые нужно “декоммунизировать”. И если в “самом европейском городе страны” нам приносили барельефы со звездами, то в Северодонецке и Славянске это были фотографии, например, покосившихся заборов или выкрашенных дурацкой белой краской бордюров. Когда мы спрашивали про декоммунизацию, нам отвечали, что она должна начинаться с кабинета мэра, где в приемной нет стульев. Это ведь чисто советское явление, что к чиновнику мы приходим как к барину на поклон и уж если приходится его ждать, то стоя и желательно опустив голову. Мне показалось, что здесь декоммунизация — это, в первую очередь, изменения в области социальных отношений и практик, а не металлические звезды на заводских воротах и серпы с молотами, которые нужно демонтировать.

— Неужели вы не встретили людей, настроенных просоветски?

— Встретили, были и таксисты-сепаратисты, которые, не стесняясь, называют себя “ополченцами”, ждут, когда ДНР вернется. Но в том же Славянске есть достаточно активное местное сообщество. И когда мы пытались говорить что-то вроде “мы приехали с мирных территорий”, они отвечали: “Да что вы нас жалеете, у нас после оккупации только жизнь началась, у нас народ проснулся, вы жалейте тех, кто под пулями погибает”.

— Но как можно себе представить декоммунизацию в советском до мозга костей Донбассе?

— Это самое интересное. Если в Виннице речь идет о смене Первомая на местного митрополита и нужно просто подобрать подходящего митрополита из тех, что имелись, то что делать, например, жителям Северодонецка, который возник в 1937 году и там просто нет никакого исторического слоя, кроме советского, — ни дореволюционного, ни купеческого? Если этот город лишить его советского наследия, его советской идентичности, там останется голая степь и ковыль — больше ничего.

Но мы столкнулись там с интересным фактом. Оказывается, этот город, совсем небольшой, обычный районный центр, задумывался как мегаполис. То есть на месте Северодонецка, Лисичанска и Рубежного со временем должна была возникнуть настоящая агломерация, но что-то не сложилось. Называться эта агломерация должна была “Светлоград”. Местные говорят об этом очень расплывчато: вот, дескать, был такой план, а может, и не было… В экспозиции местного краеведческого музея лежит в витрине чье-то удостоверение со штампом “Светлоград”, но как только мы спросили у директора музея, что это за штамп, она наотрез отказалась отвечать: “Не было никогда никакого Светлограда!” Нас, конечно, вся эта история заинтересовала, и один из наших людей, Александр Долгий, сделал художественный проект, посвященный Светлограду, огромный макет: взял гугл-карту Северодонецка и на нее нанес сетку утопических, никогда не существовавших футуристических общественных пространств и улиц.

— То есть вы предложили жителям попробовать выстроить идентичность вокруг Светлограда?

— Мы пытались показать, что если у вас не было митрополита, а есть только химия и сепаратизм — это еще не беда.

— Параллельно с этими проектами ты занимаешься спасением советских мозаик в Киеве…

— Мозаиками я занялась раньше, еще летом 2014 года. Фонд современного искусства “Изоляция” переехал из Донецка в Киев, потому что боевики захватили его помещение, многие работы, которые не удалось увезти, оказались уничтожены. Но пока институция находилась в Донбассе, двое искусствоведов, сотрудничавших с фондом, решили сделать каталог мозаичных работ одной из самых известных украинских художниц-“шестидесятниц” Аллы Горской: она много работала в Донецке, там остались самые выразительные из ее монументальных вещей. Кроме прочего, Горская была активной правозащитницей: ее донецкий период совпадает со знаменитыми гонениями на украинских диссидентов, в том числе Стуса, Черновола. Чтобы дать работу родственникам репрессированных, она приглашала их работать помощниками в свою бригаду. В этом парадокс советской монументалистики в Украине: с одной стороны, это была государственная пропаганда, но делалась она руками оппозиционных художников. Это отражалось и на формальной стороне работ. В 60—70-е академическое искусство могло существовать только в рамках советского канона, в рамках соцреализма: ни графики, ни живописцы, ни скульпторы от этого уйти не могли. А у вот монументалистов было хорошее алиби: они работают с твердым материалом (смальта, плитка) и поэтому не могут делать это в натуралистической манере. Именно поэтому в монументалистику в 60-е годы сместился эксперимент. Все, что вытаптывалось и клеймилось в академическом искусстве, тут можно было себе позволить.

— Кого из художников ты еще могла бы назвать?

— Уже в 70-е был в Киеве интересный тандем Галины Зубченко и Григория Пришедько, они оформляли все научно-исследовательские институты, сохранилось около десяти их очень узнаваемых футуристических панно. Были Ада Рыбачук и Владимир Мельниченко, Валерий Ламах — все это очень интересные авторы, многие работы которых закон о декоммунизации поставил под угрозу уничтожения.

Еще до “декоммунизационного” закона, подписанного президентом, в Раде появился законопроект одиозного депутата Руслана Андрийко, который предлагал демонтировать все советские мозаики в киевском метро. Когда я услышала об этом, у меня волосы на голове встали дыбом, я тут же стала писать какие-то обращения в муниципалитет, объяснять, что это недопустимо, это произведения искусства, их нельзя просто так взять и уничтожить. Так и втянулась.

— А разве закон подразумевает уничтожение произведений искусства?

— Формально закон защищает “произведения искусства”, но большинство киевских мозаик не числится за Департаментом культуры, потому что воспринимается как часть архитектурного решения, у них нет собственного защитного статуса. Но после Дюшана и Бойса кто будет определять, что именно является произведением искусства, а что нет? По факту решение сейчас принимает работник ЖЭКа, который выходит с блокнотиком на вверенную ему территорию и ищет запрещенные символы. “Вот тут у нас звезда. Нет, звезда не запрещена. А вот тут серп и молот — его, значит, можно демонтировать”.

Причем в этом вопросе царит полный административный хаос, никто не хочет брать на себя личную ответственность за то, чтобы остановить снос, а при этом для уничтожения памятника хватает подписи главы районного департамента благоустройства. Я являюсь членом комиссии по декоммунизации, созданной при городском совете. После того как начались первые конфликты, за зиму 2015—2016 годов, мы написали отчеты по 470 объектам, но эти отчеты никто не читал, решения принимаются абсолютно без оглядки на наши рекомендации.

Поскольку письма чиновникам не работают, в Киеве мы возле некоторых мозаик установили “музейные” таблички с описанием: что это за мозаика, кто автор, год создания. Потому что даже осознание того, что перед тобою не просто кусок цветной стены, а произведение искусства, создает ментальный барьер перед тем, чтобы повесить туда кондиционер, как раньше бывало, или сбить, закрасить, если там изображены серп и молот. Добавив к мозаикам специфические музейные атрибуты, название, экспликацию, мы объективировали их как произведения искусства, и, может, поэтому они до сих пор живы. За 25 лет независимости большинство произведений советского периода утратило свое идеологическое содержание, которое как раз и актуализировала декоммунизация. Что тоже парадоксально само по себе.

Декоммунизация — неприятный, болезненный процесс, а закон как раз позволяет этой работы избежать. Он, собственно, и легитимизирует отказ от более глубокого осмысления этого процесса, раз достаточно просто снять серп и молот с крыши какого-то здания и переименовать улицы. Пройдет время, и мы сможем дать этим мозаикам и памятникам оценку, свободную от идеологических пристрастий. Пускай это произойдет не сегодня. Но было бы хорошо, если бы к этому моменту от них все-таки что-то осталось.

Дмитрий РЕБРОВ