Курсовые тупики сырьевых экономик

Многолетние попытки возложить ответственность за инфляцию в Украине на Национальный банк, как и непрекращающиеся разговоры о плавающем курсе гривни, имеют не только сомнительную логику, но и плохо просчитанные последствия. В сырьевых экономиках эти мантры “инфляционного таргетирования” эффективны не более, чем услуги слепого поводыря.

От стагфляции к “инфляционному таргетированию”

Энергетический кризис 70-х годов прошлого века наложил глубочайший отпечаток на экономическую политику индустриальных стран, резко изменив в них общественные настроения. Одной из причин столь масштабных сдвигов явилась стагфляция — феномен ускоренного роста цен, безработицы и падающего производства. Так, если в 1972 году, накануне первой волны подорожания нефти, средний уровень инфляции в семерке ведущих экономик мира составлял порядка 5,3%, то в последующем ее всплески достигали 16%. При этом их распределение оказалось весьма неравномерным. Если в Германии максимальный показатель годовой инфляции удалось удержать в рамках 7,0% (1973 год), то в остальных членах “семерки” его уровень был в два-три раза выше: США — 13,5% (1980), Франция — 13,7 (1974), Италия — 21,3 (1980), Япония — 23,1 (1974), Великобритания — 24,2% (1975).

Растянувшийся почти на десятилетие период неустойчивой и высокой инфляции сопровождался столь же нестабильной экономической динамикой. Средние темпы прироста ВВП в “семерке” упали с 5% в 1972 году до 0,12% — в 1975-м. Последующее их восстановление до 3—4% в 1976—1979 годах сменилось новым снижением до 0,32% в 1980-м. При этом ни один член “семерки” не избежал падения своего производства. В некоторых же из них экономические спады повторялись несколько раз. Так, в США годовое сокращение ВВП наблюдалось четырежды — в 1974-м, 1975-м, 1980-м и 1982 году. Аналогичная ситуация имела место и в Великобритании, где ВВП сокращался в 1974-м, 1975-м, 1980-м и 1981 году.

Поскольку вес “семерки” в мировом производстве составлял порядка 65—66%, указанная нестабильность крайне негативно отразилась на динамике всего мирового хозяйства. Безусловно, при этом был очевиден выигрыш стран — экспортеров нефти и газа, однако его размеры также оказались ограничены замедлившимся ростом энергозависимых экономик.

Странам “семерки” потребовалось от восьми-девяти (США, Германия) до 22 лет (Италия), чтобы уменьшить ценовую динамику до уровней, стабильно ниже тех, что наблюдались накануне нефтяных шоков. Причем длительность указанного процесса определялась не избытком денежного предложения, а сложностью реформ, ознаменовавших переход от кейнсианских идей государственного регулирования к неолиберальной доктрине рыночной самодостаточности. Последняя наиболее ярко была представлена в экономической политике администрации Р.Рейгана и кабинета М.Тэтчер, перешедших к тотальному стимулированию частного предпринимательства, включавшего приватизацию госпредприятий, усиление рыночной конкуренции, хозяйственное дерегулирование, уменьшение бремени государственных финансов и минимизацию их дефицитов. Раскрепощение бизнеса способствовало развитию и внедрению энергосберегающих технологий, что позволило снизить энергоемкость индустриальных экономик и их зависимость от энергетического импорта.

На межгосударственном уровне особое внимание было уделено улучшению отношений со странами — экспортерами нефти. В центре внешней энергетической политики “семерки” оказались усилия по расширению доступа к их природным ресурсам с одновременным удешевлением ввозимых углеводородов. При этом использовались возможности как кнута, так и пряника — от прямых инвестиций в совместную разработку нефтегазовых месторождений до жесткого противостояния с энергетическими оппонентами. В этом смысле весьма показательна поочередная поддержка Соединенными Штатами Ирака и Ирана в их войне 1980—1988 годов, когда помощь оказывалась как С.Хуссейну, так и его противникам в рамках так и не раскрытой до конца операции “Иран-контрас”.

Трехкратное падение мировых цен на нефть с 37,4 долл. за баррель в 1980 году до 15,1 долл. в 1986-м явилось важнейшей составляющей снижения инфляции в странах “семерки” с 14 до 3,1%. Примечательно, что средняя энергоемкость их экономик за указанный период уменьшилась примерно на 12%, а доля импортируемых энергоносителей в общем объеме их коммерческого потребления — с 43 до 33%.

В новых условиях укрощение инфляции было бы невозможно без ужесточения монетарной политики. Переход к ней чаще всего связывается с именем П.Волкера, возглавившего в 1979 году Федеральную резервную систему США. Его неудержимое желание обуздать рост цен, профессиональная последовательность и безупречная репутация внесли особый вклад в снижение инфляции.

Несмотря на комплексный характер антиинфляционной кампании, ее успех впоследствии был приписан монетарному фактору. Откровенно прохладное отношение к ее структурным, институциональным и технологическим составляющим объяснялось большей сложностью их исследования. В начале 90-х эта предвзятость ярко проявилась в концепции “инфляционного таргетирования”. Согласно ее постулатам, денежно-кредитная политика должна иметь одну цель (“ценовая стабильность”) и единственный инструмент регулирования (процентная ставка). Динамика же валютного курса, финансовая устойчивость, стабильность банковской системы или экономический рост в расчет не принимаются.

Следует признать, что этот простейший рецепт экономического благополучия пришелся по вкусу не всем. Среди явных скептиков оказались США и Япония. Еще больший критицизм проявили страны с формирующимися рынками. В Резервном банке Индии не скрывают, что экономика страны не готова к столь простым решениям сложнейших задач хозяйственного развития. Что касается Китая, то он активно использует малейшие возможности курсового стимулирования своего роста, на практике доказывая, что успех в обуздании инфляции связан не столько с ограничением денежной массы, сколько с активным насыщением товарных рынков.

Неконтролируемые валютные курсы особенно рискованны в странах со слабыми рыночными институтами. Если, например, в Украине глубина валютного рынка в десятки раз превышает объемы публичных операций с ценными бумагами, то никакая динамика учетной ставки НБУ не компенсирует негативных колебаний валютного курса. Курс гривни также не менее важен, чем ставка рефинансирования Нацбанка. С одной стороны, это объясняется значительной долларизацией украинской экономики (40—60%). А с другой — большим объемом гривневой и валютной наличности, не реагирующей на изменения банковского процента.

Примечательно, что европейские идеологи “ценовой стабильности” сумели приблизиться к желанной цели лишь ценой жесточайшего кризиса. По злой иронии, прошлогоднее снижение инфляции в зоне евро до 0,3% сопровождалось падением ее ВВП на 4,1%. В частности, уменьшению инфляции в Германии (до 0,2%), Италии (0,8%) и Испании (-0,2%) сопутствовал экономический спад на 4,7, 5,0 и 3,7% соответственно. При этом безработица в зоне евро выросла до 9,9%. В Испании она достигла 19%. В Великобритании и Исландии экономический спад в 2009 году составил 4,9 и 6,8% соответственно.

Указанные результаты отвечали базовой концепции “инфляционного таргетирования”: стабилизация цен путем ограничения совокупного спроса. Платой за ее реализацию стала Великая рецессия — глубочайший экономический кризис последних 60 лет. Поскольку его масштабы уже превзошли шок от стагфляции 70-х, приходится признать, что в определенных условиях разрушительная сила стабильных цен может соперничать с хаосом неконтролируемой инфляции.

Данный вывод заставляет переосмыслить ряд сложившихся стереотипов. Провал рынка оказался столь глобальным и очевидным, что о проблемах “инфляционного таргетирования” открыто заговорили даже в МВФ, увлекшемся в последнее десятилетие повсеместным насаждением “ценовой стабильности” и “гибкого валютного курса”.

В одной из февральских публикаций сотрудников фонда (O.Blanchard, G.Dell’Ariccia, P.Mauro) затронута тема чересчур низкого уровня двухпроцентной целевой инфляции, возможности ее двукратного увеличения, мнимой эффективности подчинения монетарной политики единственному показателю (инфляции), а также уязвимости денежного регулирования посредством одной процентной ставки. Хотя авторы не дают ни одного ответа по указанным вопросам, однако уже сам факт их постановки директором исследовательского департамента МВФ указывает на проблемы как самой концепции, так и последствий ее насильственного культивирования.

“Голландская болезнь”

Энергетический шок 70-х годов обогатил экономическую теорию не только “стагфляцией”, но также “голландской болезнью”. Одноименная статья в журнале The Economist (1977 год) привлекла внимание к индустриальному застою Голландии во время взлета мировых цен на энергоносители.

К его началу Голландия активно разрабатывала месторождения природного газа в Северном море, открытые в 1959 году. Между тем после 1974-го в стране прекратился промышленный рост, валовые инвестиции корпораций упали на 15%, занятость в промышленности между 1970-м и 1977 годом сократилась на 16%, а общий уровень безработицы вырос с 1,1 до 5,1%.

The Economist диагностировал три основные причины “голландской болезни”: завышенный реальный курс гульдена, чрезмерные промышленные издержки, проедание бюджетных доходов от экспорта газа. Их сочетание привело к ускоренному развитию сырьевого сектора за счет истощения обрабатывающих отраслей.

В последующих исследованиях “голландской болезни” особый акцент был сделан на завышенном курсе национальной валюты, при котором на плаву остаются лишь самые конкурентные — сырьевые — компании.

Указанные последствия объясняют курсовую уязвимость сырьевых экономик. Дело в том, что при благоприятной конъюнктуре и плавающем курсе их национальные валюты укрепляются. В силу этого внутренний спрос переключается на импорт, соперничать с которым под силу только сырьевым отраслям, тогда как более сложная продукция становится неконкурентной и снимается с производства. Страна сползает на технологическую обочину.

Массовый импорт нового оборудования осуществляется только в той мере, в какой этого требует добыча сырья и его грубая обработка. Продукция же с высокой добавленной стоимостью вытесняется за рубеж. Там же оседает и основная масса доходов, связанная с окончательной обработкой природных материалов и полуфабрикатов.

Эксперты заговорили о “ресурсном проклятии” сырьевых экономик — поводов для этого оказалось более чем достаточно. Так, в богатой нефтью Венесуэле среднедушевое производство реального ВВП в 1977—2003 годах упало в 1,7 раза, в Саудовской Аравии оно в это же время сократилось в 1,8, в Объединенных Арабских Эмиратах — в 2,2 раза. В Кувейте за 40 лет (1962—2003 годы) производство ВВП на душу населения уменьшилось в 3,7 раза.

Помимо деиндустриализации, сырьевая ловушка опасна безудержной эксплуатацией природных ресурсов. Она может сопровождаться полным исчерпанием сырьевой базы и последующим сжатием экономического роста. По этой причине “голландская болезнь” связана с феноменом истощающего роста, не оставляющего после себя ни технологий, ни природных ресурсов, достаточных для их промышленной разработки. Как это, например, произошло в Габоне, занимавшем в свое время первое место в мире по импорту шампанского на душу населения, которое, однако, исчезло с последней каплей промышленной нефти.

В разное время признаки “голландской болезни” наблюдались во многих странах, включая Нигерию, Мексику, Анголу, Колумбию, Великобританию, Норвегию, Россию и т.д. Ее преодоление предполагает целенаправленную структурную политику государства, изъятие сырьевой ренты, поддержку за ее счет промышленных технологий, активное инфраструктурное и промышленное инвестирование. Для сырьевых экономик в этом вопросе никакого потворства свободному рынку быть не может, как и потворства произвольно двигающимся валютным курсам.

Примечательно, что традиционный рецепт “инфляционного таргетирования” диаметрально противоположен — гибкий обменный курс с опорой на стихию рынка. Объясняется он необходимостью борьбы с инфляцией, которая действительно характерна для “голландской болезни”. Однако при этом умалчивается, что ограничить инфляцию можно посредством изъятия части денежной массы — рутинной операции любого центрального банка (так, в Украине прошлогодний объем операций по стерилизации гривни составил порядка 96,7 млрд. грн.). Тем более когда он располагает международными резервами, вспухающими от притока сырьевой валюты. Помимо этого, не учитывается, что повышенная ценовая динамика может быть вообще не связана с излишним денежным предложением, а провоцироваться местными монополиями.

Важность выбора валютного режима оказывается еще значительнее, если учесть жесткую конкуренцию на международных рынках — не только высоких технологий, но и сырьевой продукции. Украинским металлургам, например, все сложнее конкурировать с китайскими производителями стали вследствие ввода ими новых мощностей с более эффективными технологиями. В этих условиях пренебрежение курсовой политикой недопустимо так же, как и попытки ее унификации по образу и подобию индустриальных стран, чьи стратегические задачи зачастую не только не совпадают со структурными целями сырьевых экономик, но и прямо противоречат им.

Украина сырьевая

После распада Союза в украинской экономике произошли серьезнейшие структурные изменения, поражающие как своим масштабом, так и сомнительным качеством. Так, в 2008 году реальный ВВП Украины оставался меньше уровня 1990 года на четверть. К началу же 2010-го указанный разрыв увеличился до 37%, в силу чего по итогам 19-летнего цикла среднегодовой темп падения украинского ВВП составил 2,4%.

Глубина и длительность производственного спада в Украине чудовищны. Они намного превышают масштабы Великой депрессии, остающейся символом экономической трагедии США. Объективности ради следует признать, что значительную часть времени украинская экономика находилась в состоянии перехода от административно-распределительной системы к свободно-рыночной. При этом она пережила гиперинфляцию и стремительный разрыв кооперационных связей в рамках бывшего Союза и СЭВ. Тем не менее 20-летняя рецессия заставляет задуматься об эффективности выбранной модели рынка, так как при наличии преимуществ даже частичная их адаптация должна была бы сопровождаться не спадом, а экономическим ростом. Как это, например, происходит в Китае, ВВП которого вот уже 30 (!) лет увеличивается со среднегодовым темпом 8—11%.

Эпикриз украинских “реформ” — технологическая деградация. В отечественной экономике стремительно нарастает сырьевая составляющая, доминирует продукция с низкой добавленной стоимостью, массово исчезает высокотехнологичное производство, снижается его конкурентоспособность и нарастает общая финансовая неустойчивость. Если в 80-е годы в структуре украинской промышленности и товарного экспорта вес машиностроения устойчиво составлял порядка 30—40%, а черной металлургии был в два-три раза меньше, то сегодня ситуация прямо противоположная. Украина превратилась в сырьевой придаток не только развитых стран, но и более успешных развивающихся экономик. Экспортируя в Китай металл, мы не только ввозим китайский ширпотреб, электронику и автомобили, но уже берем у него государственные кредиты для приобретения китайского оборудования.

Динамика украинской экономики сегодня определяется мировой конъюнктурой на металлы. В этом отношении показательно, что последний отечественный кризис — чисто сырьевой: к сентябрю 2008 года на мировых рынках началось стремительное падение цен на основные товарные группы украинского экспорта, а именно — сталь, зерно, подсолнечник. Как результат, отечественный ВВП потерял 15,1%. Природа и характер последующего оживления также сырьевые: после того как с середины прошлого года на мировых рынках начала дорожать сталь, в украинской экономике наметился рост. При этом в первом полугодии 2010 года в товарной структуре отечественного экспорта выросла доля черных металлов (до 31,3%), энергетических материалов (6,9%), а также руд, шлаков и золы (4,5%). Одновременно снизился вес механических машин (до 6,5%) и электрических (4,7%).

Технологический упадок наблюдается практически во всем машиностроении и связанных с ним сферах: самолетостроении, ракетостроении, судостроении, станкостроении, энергетическом машиностроении, микроэлектронике, приборостроении, материаловедении и т.д. Когда-то массовое производство сжато в них до единичных образцов и изделий. Что формально не позволяет говорить об их окончательной потере. Тем не менее о серийном выпуске речь не идет уже давно. Неудивительно, что украинская экономика два десятка лет не может восстановить свои прежние объемы — отказ от технологической продукции резко сузил базу ее доходов. В этой связи уместно замечание, прозвучавшее в “Зеркале недели”: “Килограмм металла стоит в среднем 50 центов. Один килограмм металла в автомобиле или танке стоит уже 50—100 долл. А килограмм металла в самолете — это 1,5—2 тыс. долл.” (см. №46 за 2006 год).

Подводя итоги

Согласно “инфляционному таргетированию”, экономические беды Украины произрастают из высокой инфляции и привязки гривни к доллару США. По диагностике же “голландской болезни”, курсовая политика НБУ остается одним из немногих противодействий сырьевому коллапсу Украины. Ведь именно привязка к слабеющему доллару годами сдерживала усиление гривни вопреки безумству внешних заимствований, их безудержному проеданию и деградации производства.

В отличие от голландского гульдена 35-летней давности, реальная стоимость гривни в 2001—2007 годах не выросла, а снизилась, предоставив курсовые преимущества абсолютно всем украинским производителям, независимо от того, экспортировали они зерно за рубеж или продавали его на внутреннем рынке, плавили ли чугун или же боролись за остатки авиастроения. При этом среднегодовой уровень инфляции (8,9%) действительно был выше, чем у многих наших соседей. Но то, что он был критически высок, блеф: средние темпы роста ВВП Украины составляли 7,7%, превышая их уровень в странах Центральной и Восточной Европы (5,6%).

Отечественная инфляция была бы значительно ниже, нацелься государство на технологическое развитие производства и товарное насыщение рынка. Но оно, похоже, никогда не обременяло себя подобными задачами. Ведь если в Китае норма инвестиций в основной капитал достигает 45—50% ВВП, то в независимой Украине она в 2—2,5 раза ниже. При этом рекордное накопление основного капитала в 2008 году оставалось вдвое(!) меньшим по сравнению с показателями 1990 года. Украинская экономика банально истощена: на протяжении 1991—2008 годов инвестиции в ее основной капитал падали со среднегодовым темпом 4,5%. Повышение производственных издержек в этих условиях неизбежно. А оно — залог роста цен и инфляции.

Вульгарное прочтение неолиберальных теорий способствовало распространению в Украине моды на массовое “разгосударствление”, микроскопическое предпринимательство, дерегулирование и либерализацию. При том, что хаотичному “разгосударствлению” и хозяйственному дроблению прежде всего подлежали целостные технологические комплексы, терявшие от этого последние конкурентные преимущества. Дерегулирование применялось к “черному” импорту, на корню губившему малейшую возможность честной конкуренции. А либерализация оказалась излюбленным лозунгом бесчисленных монополий, вздувающих цены на продукцию сомнительного качества.

Уродливость отечественного рынка явилась едва ли не главной причиной деиндустриализации, последствия которой наиболее остро ощутило производство науко- и капиталоемкой продукции. При этом ее выбраковка чересчур часто обусловлена не качественными дефектами, а пороками рыночной селекции. Так, вопреки двум десятилетиям технологического застоя, украинские ракеты, суда и самолеты продолжают пользоваться спросом на международных рынках. Те же услуги “Руслана” и “Мрії” устойчиво востребованы благодаря их абсолютной уникальности.

Пожалуй, наиболее успешный опыт преодоления своего сырьевого статуса демонстрирует сегодня Китай. Вопреки нещадной внешней критике, он целенаправленно поддерживает технологическое развитие своей экономики, проводит ее неспешную либерализацию, сохраняя высокий уровень инвестиций и привязку юаня к доллару. При этом хозяйственные достижения страны тем разительнее, что наблюдаются на фоне серьезнейших структурных и финансовых дисбалансов индустриальных стран, критикующих “китайскую модель”.

Успешный опыт централизованного изъятия сырьевой ренты в пользу всего общества накоплен и в других странах. Так, в Норвегии значительная часть доходов от нефтегазового бизнеса аккумулируется в Государственном пенсионном фонде. Эти средства инвестируются в зарубежные компании, чьи ценные бумаги торгуются на глобальных фондовых биржах. В начале прошлого года портфель указанных вложений включал порядка 8000 компаний. Участие фонда в отдельном предприятии составляло в среднем 1% и не превышало 10%. Ожидаемая долгосрочная доходность инвестиций оценивалась в 4%. На каждого жителя Норвегии в “Нефтяном фонде” приходилось почти 15 тыс. долл.

Похожие инвестиционные принципы и модели используются нефтедобывающими странами Персидского залива. Они также давно адаптированы и рядом бывших союзных республик, включая Азербайджан, Казахстан и Россию. При этом финансовая база Национального фонда Казахстана не ограничивается сырьевыми доходами одной лишь нефтегазовой отрасли. К началу 2010 года накопленные в нем средства (22,3% ВВП) превышали международные резервы Казахстана, а их суммарная величина составляла 43,4% ВВП. Тогда же совокупный объем Резервного фонда и Фонда национального благосостояния Российской Федерации, формируемых преимущественно за счет доходов нефтегазовой отрасли, достигал 12,4% ВВП, а международные резервы — 35,8% ВВП России.

Изъятие сырьевой ренты, как и формирование международных резервов, снижает ревальвационное давление на национальную валюту, противодействуя распространению “голландской болезни”. Активность России и Казахстана в этом направлении в два-три раза выше отечественной. На этом фоне разговоры о чрезмерных валютных интервенциях НБУ — смехотворны. Ведь к началу 2010 года накопленные им международные резервы (за вычетом займа МВФ) составляли всего 13,3% ВВП, при том что украинское государство вообще не претендует на ценовую ренту сырьевых монополий. Что, однако, не мешает ему сетовать на острые бюджетные дефициты и увеличивать свой внешний долг.

В индустриальных экономиках, как и в догоняющих, от гибкого валютного курса выигрывают компании с наибольшими конкурентными преимуществами. Поскольку у первых это технологически емкие предприятия, а у вторых — преимущественно сырьевые, гибкое курсообразование способствует закреплению их международной специализации, уменьшая окно возможностей для догоняющих экономик.

Следовать ли этим путем, руководствуясь экономической модой и наставлениями иностранных советников, — вопрос национального выбора. В Украине, например, достаточно любителей чужих рецептов. Так, программа отечественных реформ сегодня пишется под диктовку McKinsey, специалисты которого не стесняясь признают, что не знакомы с украинской экономикой.

Китай и Россия более разборчивы. Вопреки ажиотажу вокруг гибкого курса, юань привязан к доллару, а рубль — к бивалютной корзине, состоящей из доллара (55%) и евро (45%). Последний опыт заслуживает особого внимания: Россия уже много лет минимизирует курсовые колебания рубля, привязывая его к валютам, двигающимся в противоположных направлениях.

В части же использования сырьевых доходов, изымаемых финансовыми регуляторами обеих стран, более интересен опыт Китая: если Россия до недавнего времени их активно инвестировала за рубежом, опасаясь роста инфляции, то Китай более склонен к вложениям в технологическое развитие собственной экономики. Благодаря этому в разгар мирового кризиса темпы ее роста составляли 8,7% (2009 год) при общем снижении цен (-0,7%) — прекрасный образец успешной прививки против “голландской болезни” и высокой инфляции. Вопреки всем монетарным предписаниям “инфляционного таргетирования”.

Сергей КОРАБЛИН