Как российская политика рифмуется с Достоевским

 Едва ли последний великий ветеран дипломатии холодной войны знал фразу, ошибочно приписываемую как раз Достоевскому: “Все мы вышли из гоголевской “Шинели”, но два выражения удачным образом срифмовались. Возможно, наша власть вышла, как и все мы, еще и из Гоголя — уж не из маленьких ли людей?

Что имел в виду Киссинджер? Достоевщину в целом? Или какого-то конкретного персонажа? Но не князя же Мышкина, не капитана Лебядкина, не Соню Мармеладову. Или вот Смердяков — он по профессии повар — подошел бы на роль Пригожина, производителя тонких блюд кремлевской кухни, причем не только в кулинарном смысле. Обладатель главной российской профессии — что полвека назад, что полтора столетия назад, что сейчас — Порфирий Петрович, возможно, ближе к среднестатистическому представителю российской власти. Смотрит этак прямо в глаза и проникновенно шепчет: “Вы и убили-с!”

Странным образом маленький человек Макар Девушкин из “Бедных людей”, которому везде виделись враги и заговоры, — тоже коллективный образ российской власти, которая в любом театре видит лишь закулисье. Или герой “Записок из подполья”, который, как и Раскольников, обкладывает морализаторским орнаментом и большими идеями собственное падение. (К слову, замечательным интерпретатором “Записок из подполья” в 1980-е в “Театре на досках” был прогрессивный театральный режиссер Сергей Кургинян. Тот самый.) В лекции о Федоре Михайловиче Владимир Набоков замечал: “Упоение собственным падением — одна из любимых тем Достоевского”. Не такова ли российская власть, чей безграничный нарциссизм усугублен политической шизофренией — комплексом неполноценности по отношению к Западу и одновременно синдромом “духовного” превосходства над ним. Мы — нация Достоевского, а наш спецпредставитель — Стивен Сигал...

“Герои Достоевского, — писал Владимир Владимирович (другой), — выбирают что-нибудь безумное, идиотское или пагубное — разрушение и смерть, лишь бы это был их собственный выбор. Это, между прочим, один из мотивов преступления Раскольникова”. Человек из подполья выражался так: “Себе худого пожелать, а не выгодного”. И в самом деле — много ли выгоды в самоизоляции России? Какую выгоду, кроме символической и мобилизационной, извлекла власть из присоединения Крыма?

Петр Верховенский с его планами расшатывания России (“пустим смуту”) вполне соответствует эфэсбэшным представлениям о злых гениях майданов и пятых колоннах, хотя не хватает зарубежного финансирования. Впрочем, Николай Ставрогин долго жил за границей — это тот типаж, с кем российская власть борется и за кем гоняется — причем уже не десятилетиями, а веками.

Старец Зосима? Очень он не похож на наших прагматичных иерархов, в сердца которых милосердие стучится очень редко. А вот Великого инквизитора так и видишь на совещании политтехнологов на Старой площади: “И люди обрадовались, что их снова повели как стадо”!

Словом, я бы прислушался к словам Киссинджера, ему 95, он такого насмотрелся на своем веку и с такими персонажами общался, что знает, о чем говорит. Дело даже не в персонажах Достоевского, а в его духе, в той самой достоевщине. Захваченности доморощенными идеями. Полифонией и карнавалом: с карнавальным раем князя Мышкина и карнавальным адом Настасьи Филипповны — по Михаилу Бахтину. Под булыжниками — пляж, под строгими костюмами и деревянным казенным языком — разгульная карнавальная стихия, достоевщина, перерастающая в цыганщину.

Вся наша политика — это “проблемы поэтики Достоевского”.

“Посмотрите на Сирию и Украину, — говорит Киссинджер. — Уникальное свойство России состоит в том, что беспорядки почти в любой части мира производят на нее впечатление, открывают возможности, но и воспринимаются как угроза. А эти беспорядки будут продолжаться. Боюсь, что даже усиливаться”.

Значит, считает патриарх, мировая “достоевскиана” будет продолжаться тоже. Причем в эти дни как раз сравнялось 10 лет использования войны как мобилизационного афродизиака для роста рейтингов первых лиц власти. Точнее, тогда методом научного тыка было обнаружено такое свойство победоносных военных действий на массовое сознание. Но политическая достоевщина, понятая как инструмент мобилизации и консолидации, становится все менее эффективной. И все сложнее становится нести бремя реакции на “беспорядки” в любой части мира. “Всемирная отзывчивость” руководства русского народа невероятно дорого стоит, как luxury-недвижимость.

Ну, а если быть до конца честными, мы — нация Достоевского, которая Достоевского не читала. Или прочла не до конца.

 Андрей КОЛЕСНИКОВ