Живая библиотека Донбасса. Любовь Михайлова, основательница “Изоляции”

Там проходили, пожалуй, самые прогрессивные в регионе события культурной сферы: выставки известных украинских и зарубежных современных художников, фестивали новой литературы, лекции авторитетных экономистов и политологов.

Там же созрела идея строительства “Креативной деревни”, в которой планировалось развивать маленькие индустрии и социально ответственный бизнес, и даже появились первые резиденты, такие, как мастерская IZO Lab, которая предоставила в публичное пользование один из первых в стране 3D-принтеров.

После того, как 9 июня боевики “Донецкой народной республики” захватили пространство завода и превратили его подвалы в пыточные камеры, платформа “Изоляция” переехала в Киев, на территорию судостроительного завода.

Сейчас там постепенно появляются мастерские для художников и ремесленников, выставочные пространства и формируется новая культурно-образовательная программа.

С переездом, считает Любовь Михайлова, “Изоляция” вышла на совершенно новый уровень.

Я ребенок эпохи бэби-бума 60-х годов. Моя мама приехала из Харькова после того, как закончила факультет иностранных языков, а папа — из рабочей среды, был преподавателем труда в школе и работал на заводе. Они познакомились в Донецке, в школе, где оба преподавали.

В свое время папина семья была “раскулачена” и вывезена на Донбасс из Запорожской области, где жили греки, татары, болгары, македонцы. Мои предки всегда работали на земле и жили большими семьями и с хорошим хозяйством.

В начале 30-х годов, когда случился голодомор, их всех отправили в Донецкую область. Это была страшная травма, мой дедушка до конца жизни все помнил, но начал рассказывать о тех временах, только когда к власти пришел Горбачев. Половину татар, греков и тех, кто возделывал землю, убили, а остальных вывозили эшелонами на Донбасс отстраивать регион, на заводы.

Мой дедушка каждое утро в 5:15 был уже на заводе, хотя смена начиналась в 6:00, потому что за опоздание можно было попасть на каторгу. Страх в том поколении сидел ужасный. Перед смертью он мне подарил семена помидоров “Бычье сердце”, вывезенных с его родины и которые он выращивал с большой нежностью.

Увы, за три поколения украинцы через пролетарскую революцию и насильную индустриализацию забыли свои земледельческие корни.

Когда в 60-е началась очередная волна отстройки Донбасса, и Совнархоз начал строить новый завод изоляционных материалов, моего папу, который как раз окончил Политехнический институт, направили туда главным инженером.

Будущая “Изоляция” должна была стать инновационным заводом: там планировалось делать волокно из отходов терриконов. В основном новые технологии теплоизоляции были рассчитаны на промышленные предприятия, а не на жилые дома. Правда, на самом заводе ни одно здание не изолировано: отапливали, как и вся страна, газом, который стоил копейки.

Я росла уже в совсем другой среде: в нашем дворе на Университетской жили дети сотрудников научных институтов, исследователей, преподавателей, у нас было принято много читать и делиться книгами.

Был такой еще дух дворового комьюнити.

Мы слушали музыку с кассет, читали “классику мировой литературы”, запрещенных Стругацких в самиздате. Вскоре я стала комсомольским лидером — пошла по стопам отца, который всегда держал тесную связь с партией.

О том, что такое пропаганда, я еще не знала, и поэтому активно принимала участие в советской жизни и продвигала идеи партии и комсомола, поскольку искренне в них верила. Я очень успешно вписалась в существующую структуру: поступила в партию в 18 лет, была делегатом съезда ЛКСМУ, делегатом Всемирного Фестиваля молодежи и студентов в Москве, была донецким лидером всевозможных организаций молодежного крыла партии. Рекомендацию при поступлении давал мне Петр Симоненко, который тогда был секретарем Горкома Комсомола. Вокруг меня существовала определенная модель жизни, при которой все строилось на честном слове и взаимопомощи, в системе, которая тогда не казалась плохой.

В конце 80-х когда все пришло к упадку, я была уже несколько лет в партии. После окончания Института советской торговли работала экономистом в отделе рабочего снабжения в системе МинУгля, куда входили магазины, столовые, подсобные хозяйства при шахтах (и шахты Засядько и Звягильского в том числе). Вскоре там же мне предложили возглавить местную комсомольскую организацию, и я начала профессиональную партийную карьеру.

Но она обвалилась в конце 80-х, во времена Горбачева. Я была в делегации от молодежи Донецка по обмену с Шеффилдом, и мы добирались туда через Лондон. Это была моя первая поездка за рубеж.

Там рухнули все мои представления о мире.

Как и всем участникам, мне выдали 48 фунтов на повседневные расходы. В Лондоне у меня случился день рождения, и я хотела пойти посмотреть на “растлевающее действие капитализма” — район Сохо, о котором я читала в популярной тогда книге “Корни дуба” советского журналиста Всеволода Овчинникова.

Мы с группой друзей, которая состояла в основном из шахтеров, прошли полгорода пешком, потому что денег не было даже на городской транспорт, и увидели наконец район, где буквально все вокруг пульсировало яркой и динамичной ночной жизнью. Там я осознала, что мир — большой и открытый. А на следующий день нам сказали сдать по 8 фунтов из наших жалких 48 на цветы, чтобы возложить их на могилу Карла Маркса. Это был полный крах мировоззрения. На той могиле я свою коммунистическую идеологию и оставила.
Фото Анны Грабарской

В 90-е началось время бартера. Начались забастовки шахтеров, не хватало товаров народного потребления. В итоге власти дали им возможность менять 5% от выработки шахт на продукты. Но системы для этого тогда еще не существовало, поскольку никто не знал, как это делается, и выстраивать ее пришлось с нуля.

К тому времени я уже накопила опыт и понимание того, что такое экспорт, как подписывать контракты, выставлять аккредитивы и много чего еще.

Появилось огромное количество возможностей, и я начала — достаточно успешно — свой собственный бизнес.

Как человек новой системы я понимала много в рыночных моделях, знала, как осуществлять экспорт-импорт, было много связей с нужными людьми. Мы начали торговать коксохимией, которую производили Авдеевский, Мариупольский, Донецкий коксохимы, экспортировали продукцию из России и Узбекистана.

Вскоре настал период приватизации, когда крупные предприятия начали “подбирать”.

Это был период неограниченных возможностей. Но на определенном этапе начался серьезный отстрел бизнесменов.

В Донецке за короткий период погибло около двухсот человек, многих из которых я знала лично — банкиры, бизнесмены. Закончился этот отстрел взрывом на стадионе “Шахтер”.

После этого ужаса была установлена монопольная власть человека, который не был известен в бизнес-среде вообще, и он быстро стал главным олигархом Украины. Мне тогда было совершенно ясно, что создается новая система, за которой стояла Россия, и в эту лодку просто посадили Ахметова.

Старая система переориентировалась после нескольких лет непонятностей и создала новую систему, произошло своего рода деление клеток на себе подобных. Все новое было скошено косой.

В какой-то момент жители Донецка стали нормально реагировать на выстрелы. Думаю, как раз тогда Донецк пережил очень серьезную травму, которую не пережил на Украине никакой другой регион. Там был очень серьезный ресурс, появилось самое развитое молодое поколение людей капитализма, но в итоге всех отстрелили либо заставили уехать.

Я сама эмигрировала: жила в Греции шесть лет.

Тогда мы все сделали выбор: или остаться, пристать к ахметовскому клану, либо подождать.

А травма состоит в том, что люди в 90-е поверили, будто пришло новое время. Произошел переизбыток рынка, появилась свобода.

Но вдруг появилась одна сила, которая все расчистила и взяла в руки приватизацию, был установлен полный контроль за территорией.

Помню, когда моя дочь училась во втором классе, детей опрашивали, кем они хотят стать. Две трети мальчиков написали: киллерами. Местные люди увидели, что к власти приходят самые беспринципные, и решили, что лучше сидеть тихо.

И вот этот же страх появился уже в новых поколениях, всколыхнулся этот ген. Поэтому, когда говорят, почему дончане не выходят на свой Майдан, ответ простой: они боятся.

На Донбассе Януковичи вообще не стеснялись, вели себя как хотели в последние годы.

Этот регион стал местом, где нельзя смотреть, дышать, говорить. Люди поняли, что лишний раз лучше не шевелиться, особенно когда кого-то свергают, потому что это не конец истории: завтра свергнутые вернутся, и ты будешь сидеть в тюрьме.

У народа этот страх силен уже даже на физическом уровне, и на лечение этой травмы могут уйти десятилетия.
Фото Анны Грабарской

“Изоляцию” в 90-х удалось сохранить только потому, что моего папу очень уважали в городе.

Правда, часть акций ТРК Украины, созданной с участием “Изоляции”, однажды пришлось “подарить” футбольному клубу “Шахтер”, когда группа боевиков ворвалась на завод.

Потом часть акций “Изоляции” выкупила моя компания, а вместе с ней приватизировала несколько предприятий по химии, часть из которых впоследствии было продано иностранным инвесторам.

Сейчас мы потеряли все, что имели в Донбассе. Смогли спасти и перевезти часть коллекции и то, что было сделано в фонде “Изоляции”, с собой, в Киев.

И скоро будем показывать эти работы в нашем новом пространстве.

Идея создания фонда “Изоляция” состояла в том, чтобы в городе с моноиндустрией, моноолигархом и моноидеей — поскольку тут одна мысль и один голос Донбасса на всех, — создать альтернативное пространство с небольшими производствами креативных индустрий.

Я стала любить Донецк снова: на “Изоляции” начали делать эко-еду, проводить занятия по йоге на терриконе, продавать арт-книги, создавать модели новых дизайнерских продуктов.

Стал подтягиваться народ, начали поступать предложения по открытию маленьких бизнесов, микро-индустрий.

Есть американская теория “Эффект бабочки” и китайская о “независимых островах, которые меняют течение реки”. Я в те времена думала, что мне плевать, что делает государство и как ведет политику, а я буду делать свой очаг, свое комьюнити, “остров” на своей территории.

У меня отбирали заводы, бизнесы, но я все равно верила, что все можно изменить.

Но сейчас поняла, что можно поменять, только если твой “остров” находится по течению реки, а не против него, иначе тебя снесет. И нас снесло.

Сейчас у меня есть чувство, будто Донбасс отваливается от Украины.

У меня было несколько эмиграций: сначала уехала с семьей в Грецию, потом в Австрию, потом в Канаду, а сейчас мы живем в Бруклине.

Каждая эмиграция — это сложно: ты привыкаешь к культуре, к языку.

А сейчас я живу в Киеве с ощущением, что я в очередной эмиграции. Такое чувство, что у нас, донецких, тут образовывается свое гетто. Мы сложно перемешиваемся с другими, потому что на нас есть штамп “донецкого”.

Так что нам в новой “изоляции” вполне комфортно, и при этом есть ощущение, что родина постепенно исчезает.

Про Донбасс в Украине знают мало, а сейчас люди устали и не хотят знать, что там на самом деле происходит.

Киев очень неоднородный — контрастно богатый и бедный, и тут в принципе может случиться то, что случилось в Донецке, бедности все больше становится , разрыв с богатыми увеличивается.

Все проблемы — в колоссальном разрыве возможностей разных слоев общества к доступу к хорошему образованию, нормальной медицине, культурным ценностям.

Ведь донецкое “ватничество” происходило от той же бедности, необразованности, от того, что там десятилетиями были брошены люди на выживание.

Мне кажется, мы за них в ответе.

Те, кто имел эти возможности недоступные основной массе — прежде всего. Увы, государство не обеспечило на Донбассе ни развитие альтернативных экономических моделей региона, ни платформу, на которой можно было развиваться низовым инициативам, где люди помогали бы друг другу образовываться.

А сейчас я вижу, что для многих, кто уехал оттуда, жизнь дала новый шанс во их же благо, хотя конечно очень большой ценой.

Донецкие — это, наверное, такие “сюрвайверы”, люди, которые умеют выживать в трудных ситуациях. Но это в основном те, кто оттуда уехал.

А оставшиеся там люди, пожалуй, просто готовы покориться тому, у кого есть сила.

Бороться они не станут. Но это не значит, что мы не должны бороться за них. А пока государство ведет совершенно непрофессиональную и убийственную политику в отношении Донбасса.

И именно поэтому важно развеивать навязывающие обществу стереотипы, показывать, что мы не те убогие, которыми пытаются представить весь Донбасс.

Донецк перестал для меня существовать как дом, когда я поняла, что центральное правительство отреклось от этой территории, но правительство не есть Украина.

Я по-прежнему люблю Украину и считаю Донецк Украиной, и таких, как я, огромное количество.

Недавно я встретила парня в военной форме, а потом узнала в нем постоянного посетителя “Изоляции”, у которого была в Донецке собственная кофейня для прогрессивной молодежи “Изба-читальня”.

У него был небольшой социально ориентированный бизнес, а теперь на месте “Избы-читальни” — подвалы, где мучают людей, потому что в свое время он засветился на демонстрациях Евромайдана.

Теперь этот парень воюет за свой родной край на востоке. И еще я знаю другого парня киношника из Киева, который приезжал к нам на “Изоляцию” снимать сюжеты об альтернативном Донбассе. Он то же воюет за наш дом.

Я верю, что Донецк вернется в Украину, но потеряла иллюзии, что правительство будет делать шаги для того, чтобы это случилось.

Я думаю, что парни, подобные этим, решат в итоге этот вопрос. Таким, как они, я верю.

Екатерина СЕРГАЦКОВА