“Для вас Россия закрыта”

Автор, бывший собственный корреспондент The Guardian в Москве, любезно предоставил “Власти” возможность ознакомить читателей с фрагментами из книги.

Нет никаких сомнений: в моей квартире кто-то побывал. Прошло три месяца с того момента, когда я приехал в Москву в качестве нового главы бюро газеты The Guardian. Я возвращался домой с поздно закончившейся вечеринки. Все выглядело нормально. Разбросанная в коридоре одежда детей. Книги, разложенные в гостиной. Успокаивающий хаос семейной жизни. А потом я увидел. Окно комнаты моего сына было открыто...

Оно было закрытым, когда я уходил из квартиры за пять часов до этого вместе со своими детьми — шестилетним Рескином и десятилетней Тилли. Мы жили на десятом этаже посткоммунистического многоквартирного дома, уродливой башне из оранжевого кирпича на “Войковской” — в одном из спальных районов Москвы. Мы всегда держали окна закрытыми. Уж слишком легко из окна мог выпасть ребенок. Но теперь окно было открытым. Открытым почти провокационно, вызывающе.

В комнате для гостей я обнаружил, что в музыкальном центре шипит аудиокассета. Я ее туда не вставлял, а моя жена Феб ночевала не дома, оставшись у друзей. Несколько часов спустя, все еще пытаясь подавить чувство страха, обеспокоенности, неверия в то, что произошло, непонимания и своего рода холодного рассудительного гнева, я проснулся. Где-то в квартире сработал неизвестный будильник. Я вышел в гостиную и включил свет. Будильник продолжал громко верещать. Я его не заводил. Но кто-то это сделал, завел на 4:10 утра. Я посмотрел на дату: было воскресенье, 29 апреля 2007 года.

Было ясно, что это не банальное ограбление. Вошли, очевидно, через входную дверь. Замки, похоже, проблем не составили. Ничего не было взято. Ничего не было сломано. Очевидной целью тех, кто проник в квартиру, была демонстрация этого самого факта. И, возможно, того, что они еще вернутся. Весь черный символизм открытого окна в детской было легко расшифровать: берегись, или твои дети могут просто выпасть из окна. Я не мог не подумать о том, что где-то в моей спальне может быть спрятано подслушивающее устройство. Но я гнал от себя эти мысли.

Мужчины — я думаю, это были мужчины,— испарились, как привидения. Но я неплохо понимал, кем были мои привидения или какое ведомство их послало. За пятнадцать дней до этого, 13 апреля 2007 года, нашей газете дал интервью русский олигарх и открытый критик Кремля Борис Березовский. В интервью он призвал к насильственному свержению режима Владимира Путина. С того самого момента ведомство, пришедшее на смену КГБ, начало проявлять ко мне пристальный интерес. Не прошло и нескольких часов после публикации интервью с Березовским, как началась моя новая, странная жизнь.

Кто-то взломал мою личную электронную почту. Человек, заявивший, что он из “аппарата президента”, позвонил мне на работу и потребовал, чтобы ему дали мой номер мобильного телефона. Я не дал. Средних лет женщина, неброско одетая и, как я заметил, с довольно плохой прической в стиле 1970-х годов, позвонила в дверь в семь часов утра. Когда я открыл дверь, она молча осмотрела меня с ног до головы и ушла.

Через два дня после публикации я на самолете “Аэрофлота” вылетал из Москвы в Лондон на похороны одного из родственников. Я прошел паспортный контроль, когда кто-то хлопнул меня по плечу. Это был молодой человек в кожаной куртке — безошибочной униформе шпика из КГБ. Он глупо улыбался. “Что-то не так с вашим пиджаком”,— сказал он по-английски с сильным русским акцентом. После того как самолет взлетел, я отправился в туалет. Снял пиджак и рубашку. На них ничего не было. Но ведь я не знаю, как выглядят “жучки”, подумал я.

Вернувшись в Москву через несколько дней, я познакомился со старой доброй слежкой в стиле КГБ. Я договорился встретиться с Ричардом Гэлпином, прекрасным московским корреспондентом “Би-Би-Си”. Встреча была назначена в пабе “Уинстон Черчилль” в районе Сокол, расположенном недалеко от моего дома. Опасаясь незваной компании, мы идем не в паб, а в расположенную неподалеку кофейню. Мы сидим на первом этаже. Кафе пусто. Мы единственные посетители. Через двадцать минут появляются люди в кожаных куртках. Один из них вежливо спрашивает: “Можно?” — и садится рядом со мной на низкую деревянную скамейку. Его бедро оказывается в каком-то дюйме от моего. Рядом он кладет свою сумку с, предположительно, подслушивающим устройством. В качестве тайных агентов эта парочка выглядит провально, скорее, это старший инспектор Жак Клузо, а не КГБ. Только позже я узнаю, что эти сотрудники заняты “демонстративной слежкой”. Их цель — не сбор информации, а причинение мелкого беспокойства и раздражения. Мы с Ричардом смеемся, платим и уходим, оставляя наших новых друзей в кафе. Встреча почти смешная. Но, размышляю я позже, эти провинциальные бандиты могут быть теми же самыми людьми, которые влезли к нам в квартиру.

Спустя несколько дней я сижу в кресле в одной из переговорных в британском посольстве в Москве. От всех прочих комнат в посольстве эту отличает одно важное обстоятельство: ее не существует. Во всяком случае, официально. Сотрудник посольства, отвечающий за безопасность, впился в меня взглядом, при этом дружелюбно улыбаясь. Рядом с ним заместитель британского посла в Москве Шон Маклауд. Эта комната — единственное место посольства ее величества в Москве, которое не прослушивают русские, грустно замечает сотрудник службы безопасности. “Во всех остальных комнатах небезопасно”,— признает он. Изнутри комната напоминает звукозаписывающую студию: мягкие звуконепроницаемые стены, длинный стол для переговоров, кресла, большая карта Российской Федерации. Как объясняет мне сотрудник службы безопасности, я не первый, кто пострадал от рук знаменитого “отдела по взломам” ФСБ. “Его существование в Москве — самый плохо скрываемый дипломатический секрет”,— говорит он. Это ведомство уже вламывалось в квартиры большого числа других иностранных дипломатов и сотрудников посольства из числа русских; этот ритуал стал уже почти признанной частью посольской жизни в Москве.

Тактика ФСБ кажется дикой. После взлома сотрудники часто выключают холодильники, они испражняются в унитазы, не смывая потом за собой, а иногда уносят пульт от телевизора. Они возвращают его через несколько недель. Еще одна любимая тактика — добавить в квартиру что-нибудь недорогое — мягкую игрушку, слоника например. Цель психологическая — доставлять беспокойство жертве или даже заставить ее поверить в то, что она потихоньку сходит с ума. “Публично мы об этом не говорим. Но нет, вы не сходите с ума. Нет никаких сомнений в том, что ФСБ влезла в вашу квартиру. У нас во-о-от такой толщины папка с похожими случаями”. Сотрудник службы безопасности показывает ладонями папку в пять или шесть дюймов толщиной.

В стилизованной неосоветской России, которую создал Путин после того, как стал президентом, ФСБ превратилась в самую выдающуюся силу страны. Огромная, тайная, необыкновенно хорошо снабжаемая организация, работающая вне рамок закона, в соответствии с собственными (такими же засекреченными) правилами. ФСБ чувствовала себя достаточно сильной, чтобы раздавить любого, кого она считала врагом государства. Таковой считалась и деморализованная группа оппозиционно настроенных политиков. Таковыми считались и активисты-правозащитники; те, кто работал на иностранные НПО; бизнесмены, которые нарушали новые правила режима — подчиняться государству и держаться подальше от политики. Таковыми считались и иностранные дипломаты, особенно британские. И, так уж получалось, таковыми считались и беспокойные иностранные журналисты.

ФСБ стала неотделимой частью моей московской жизни. То, что мои телефонные разговоры кто-то прослушивает, демонстрировали мне почти каждый день. Агенты ФСБ обрывали линию всякий раз, когда разговор начинал заходить о деликатных темах. Произнесение таких слов, как “Березовский” или “Литвиненко”, гарантировало немедленное прекращение любого разговора. (Некоторое время я заменял слово “Березовский” словом “банан”. Удивительно, но это, кажется, работало.) Обсуждение кремлевской политики тоже заканчивалось плохо — выводящими из себя короткими гудками, означавшими, что связь разъединилась.

К августу 2008 года мы покинули “Войковскую” и переехали в деревянный дом в поселке художников Сокол, на северо-востоке Москвы. Похоже, преследования со стороны ФСБ прекратились. А потом, 7 августа, началась война в Грузии. В течение последующих трех недель я делал репортажи о том, чему был свидетелем, когда русские колонны пронеслись от столицы Южной Осетии Цхинвали в сторону Тбилиси. Когда я вернулся в Москву, отношение к западным журналистам было мрачным и мстительным. 25 ноября 2008 года у меня была очень нехорошая встреча с Борисом Шардаковым, чиновником Министерства иностранных дел, отвечавшим за аккредитацию британских журналистов.

“Почему вы здесь остаетесь? — спросил он.— Семья не боится, что, если вы здесь останетесь, с вами может произойти что-то неприятное?” Было ли это угрозой? Похоже на то.

В то же самое время ФСБ возобновила и усилила свою скотскую кампанию. Проникновения в мой дом и квартиру стали более частыми. Я их записывал.

29 октября — 2 ноября 2008 года. Открыто окно в правой спальне наверху. Закрыл, когда уходили. Во всех комнатах вынуты батарейки из датчиков сигнализации.

8 декабря 2008 года. Отключено отопление. Дом замерзает. Посреди ночи из-под лестницы раздаются звуки, похожие на звонки мобильного телефона. Источник найти не удается. Звонки продолжаются.

30 января 2009 года. Проникновение в офис Guardian. С моего компьютера удален скринсейвер с фотографией Феб и детей. Монитор заблокирован. Клавиатура вытерта. Заедает дверь и замок.

3 февраля 2009 года. Электронное письмо в британское посольство возвращается с вытертым текстом и надписью “NULL”. В 14:45 звонит телефон. Когда я подхожу, на другом конце трубку вешают.

Это не обычная пытка. Никаких тебе тисков для пальцев или электрических разрядов. Вместо всего этого появляется что-то более злокозненное, тайное, что-то больше подходящее режиму, который заботится о своей международной репутации,— форма психологического террора, у которой есть восхитительные преимущества,— она невидима, и ее существование очень легко отрицать. Умная пытка, если хотите. Или мягкая пытка. Задача ведомства, очевидно, заключалась в том, чтобы заставить меня покинуть Россию. Но что если я откажусь понимать эти намеки?

Проникновения в мою квартиру не были лишены чувства юмора. Однажды я обнаружил рядом с кроватью дешевую книжонку, дававшую советы по усилению оргазмов. В чем смысл этого послания? Что ведомство наблюдает и думает, что я могу делать это лучше?

30 июня 2010 года ФСБ снова вломилась в мой офис. Они отсоединили интернет, открыли окно и сняли с телефонного аппарата трубку, положив ее рядом с моим ноутбуком. Послание было предельно прозрачным: мы все еще здесь. В этот день я написал статью об Анне Чапман, шпионке, которая входила в раскрытую в США сеть “спящих” русских агентов. Ночной визит был напоминанием мне о том, что я снова взялся за тему, которую в Кремле считали запрещенной. Большинство средств массовой информации в России — включая, несмотря на все усилия ее самых смелых корреспондентов, и “Би-Би-Си” — подчиняются ряду неформальных правил, каждое из которых было мной нарушено. Табуированные темы включают в себя коррупцию в Кремле, деятельность российских спецслужб и нарушения прав человека федеральными службами безопасности и их местными доверенными лицами на беспокойном Северном Кавказе, спекуляции на тему личного богатства Владимира Путина, которое, как указывают некоторые источники, может составлять $40 млрд. Я нарушил все эти неформальные кремлевские правила, регулирующие то, о чем могут сообщать журналисты из Москвы, а о чем они сообщать не могут. Я стал раздражителем, и кто-то — кто? — решил от меня избавиться.

Поэтому мои четыре года в России закончились на драматической ноте — хрестоматийной высылкой в советском стиле. Я первый западный штатный корреспондент, которому пришлось пройти через это с момента окончания холодной войны. В субботу, 5 февраля, самолет авиакомпании British Midland делает заход на посадку в московском международном аэропорту Домодедово. У меня отчетливо сосет под ложечкой. После посадки я подаю свой потрепанный британский паспорт. Сотрудница Федеральной пограничной службы вбивает в компьютер мои данные. Она зовет своего начальника. Они обмениваются странными взглядами и потом начинают смущенно хихикать. (Я уже сталкивался с этим раньше и задавался вопросом, а может быть, что-то детское, что-то оскорбительно неприятное написано в компьютерной системе пограничной службы рядом с моим именем? Ну, например, что у подателя сего паспорта очень маленький член?) Меня просят отойти в сторону. Старший по званию берет мой паспорт. Через несколько минут приходит еще один чиновник, Николай.

Прежде чем я успеваю спросить, что, собственно, происходит, Николай начинает свою краткую речь: “В соответствии со статьей 27 российского федерального закона вам отказано в праве въезда на территорию Российской Федерации”. “Для вас Россия закрыта”,— говорит он.

Решение ФСБ депортировать меня вызывает небольших размеров международный скандал. Я сделал карьеру на том, что писал о новостях, и вот я сам стал новостью. Я — тема дебатов в Палате общин.

Становится очевидным, что российское Министерство иностранных дел не имеет ни малейшего представления о моей высылке. Кто именно принял решение — загадка. Причем эта загадка неприятна для властей. Через четыре дня после моей депортации российское Министерство иностранных дел делает разворот на 180 градусов и передает мне, что я могу получить визу. Ровно через неделю после депортации я возвращаюсь. Моя аккредитация истекает 31 мая 2011 года, то есть решение выдать мне въездную визу — лишь временная, предназначенная для сохранения лица мера. Через три месяца, когда скандал тихо забыт, мне снова приходится покинуть Россию.

Вернувшись в Англию, я стал быстро запирать за собой входную дверь. В кафе и ресторанах я оглядываюсь в поисках молодых людей в дешевых, плохо сидящих костюмах и коричневых ботинках. Однажды, услышав русские голоса на улице, я, сам того не замечая, начинаю преследовать двух человек. Но со временем старый мир, кажется, отпускает меня навсегда. Когда я возвращаюсь домой, белые двери террасы — закрытые на засов при уходе — закрыты. Домашние предметы лежат на тех местах, на которых я их оставил. Мы снова безымянны. И — я думаю — в безопасности.

Перевод Николая Зубова