Дискуссия о модернизации: Страх перестройки

Дискуссия, развернувшаяся вокруг проблемы модернизации, выявила важную особенность. Еще совсем недавно спор велся между теми, кто считал необходимой лишь “технологическую модернизацию”, и сторонниками комплексной модернизации, включающей политический компонент. Аргументы приверженцев только “технологической модернизации” напоминают известную фразу “лучшего министра обороны” Павла Грачева, ответившего на вопрос о военной реформе примерно так: реформа, конечно, нужна, но на базе танка Т-72 (имея в виду разработку на его основе нового основного боевого танка Т-90). Иными словами, никакие мудрствования о профессионализации армии нам не интересны, достаточно усовершенствовать технику, и все проблемы будут решены.

Сейчас споры идут на другом уровне — о темпах и глубине возможных политических изменений, причем “политизация” дискуссий идет быстро. Достаточно привести один пример. В 2008 г. на Красноярском форуме тогда еще кандидат в президенты Дмитрий Медведев выдвинул программу модернизации из четырех “и”: институтов, инфраструктуры, инноваций, инвестиций. В прошлом году на этом же форуме проблемы модернизации обсуждались активно, но политическая составляющая была выведена за скобки. Прошел еще один год, и на форуме всерьез говорят о политике, и на экспертной группе по институтам сделан вывод: политическая система нуждается в коренных изменениях. Существует мнение, что дискуссии — это пустое сотрясание воздуха. Такое мнение ошибочно — характер споров связан с определением вектора не только общественных настроений, но и политического курса руководства страны. Только сейчас в качестве инициатора перемен выступает власть, а элиты, как показали не только личные наблюдения, но и опубликованное в прошлом году исследование Михаила Афанасьева, в большинстве своем готовы воспринять модернизационные сигналы, исходящие от власти. Степень их консервативности нередко преувеличивается, что связано с особой “политкорректностью” российского элитного слоя, его повышенной политической осторожностью после дела ЮКОСа.

Понятно, что проблема темпов политической модернизации является крайне значимой. Сразу необходимо отметить, что точка зрения о приоритетности политики над экономикой в российском модернизационном процессе наших дней является маргинальной. Действительно, слишком быстрые преобразования могут привести к политической дестабилизации. Однако более популярен другой взгляд — политические изменения, конечно, нужны, но проводить их надо, двигаясь вперед даже не по сантиметру, а по миллиметру, в противном случае можно обвалить страну, как это уже произошло в горбачевские времена.

Страх перестройки силен в российской элите, хотя и относится в значительной степени к числу иррациональных, связанных с драматическим личным опытом целого поколения — отсюда и частично сознательные, частично инстинктивные “охранительные” тенденции. Однако “фантомные боли” надо преодолевать — в XIX в. реакция Александра III лишь заткнула котел, который взорвался при его сыне. Опыт перестройки в действительности также свидетельствует о том, что промедление с реформами в “золотой” брежневский век оборачивается системными проблемами, когда планомерное ускорение, начатое с двадцатилетним опозданием, действительно превращается в катастрофический обвал. Складывается впечатление, что все российские модернизации были запоздалыми и половинчатыми.

Кроме того, есть принципиальное сущностное отличие России от горбачевского СССР. Достаточно сказать, что современное российское общество мало напоминает советских людей, мечтавших о чуде (чтобы жить, как в Швеции, зарабатывать, как в США, а экономика развивалась, как во время японского “экономического чуда”). Современный россиянин более ответственен и рационален, он значительно лучше понимает свои реальные интересы, насытился популизмом. Перестроечные годы были периодом кризиса советского среднего класса, чувствовавшего, что у него земля уходит из-под ног, что привычной жизни скоро придет конец. Привычная система ценностей разваливалась, на ее месте возникал мировоззренческий хаос, молодежь эпатировала старшее поколение формулировками типа: “Вот бы нас немцы завоевали, пили бы сегодня баварское пиво, а не жигулевское”. Достаточно сравнить эту картину с современными общественными настроениями, чтобы понять все различие ситуаций — нынешней и двадцатилетней давности.

Страх перестройки влияет и на отношение не только к темпам политической модернизации в целом, но и к конкретным мерам, например в партийной сфере. Например, кто может внятно ответить на вопрос о том, почему сейчас нельзя создать реальные возможности для появления новых политических партий? Для этого надо снизить минимальную численность членов не до 40 000-45 000, а до 10 000, как было раньше (между прочим, не в 1990-е гг., которые сейчас принято ругать, а по закону, принятому в 2001 г., в президентство Владимира Путина). Опасность того, что будут вновь плодиться “диванные” партии, не стоит преувеличивать. Механизмов не допустить оппозиционеров до выборов и сейчас предостаточно: насчитать 101% брака в подписях, придраться к запятым в протоколах партконференций — набор можно продолжать. А вот механизмов выражения новых общественных интересов через партии и выборы становится все меньше — недаром все, начиная с президента, жалуются, что у оппозиции нет своих идей и программ. В итоге партийная система станет менее зарегулированной, более легитимной, чем сейчас. Разумеется, “Единой России” в этом случае придется столкнуться с более жесткой конкуренцией, но ее пребывание в искусственно тепличных условиях не способствует ее нормальному развитию как партии, а не части государственного механизма.

То же самое относится к избирательному барьеру, который может быть безболезненно снижен до 5%, чтобы партии, за которые голосуют миллионы россиян, не оказывались в “полупроходной” зоне с постоянной опасностью перейти в печальный разряд внепарламентских. Понятно, что меры по принудительному сокращению количества партий и повышению избирательного барьера были приняты под влиянием представлений о том, что в России сегодня-завтра может произойти оранжевая революция по украинскому образцу. Сейчас уже всем ясно, что этой опасности нет. А многие справедливо считают, что ее не было изначально из-за совершенно иных настроений российских средних слоев по сравнению с украинскими.

Кстати, существующее мнение о том, что у российской модернизации не хватает сторонников, основано на реально имеющем место скептическом отношении средних слоев российского общества к обещаниям политиков. Однако этот скепсис — оборотная сторона рационального подхода, лишенного легкомысленных ожиданий молочных рек и кисельных берегов. Недавно Центр политических технологий провел исследование отношения средних слоев к модернизации. Из него следует, что люди не против изменений, но они хотят почувствовать, что модернизация имеет отношение к ним непосредственно, воспринять ее личностно. Если они увидят, что в результате действий власти стала лучше работать судебная система, что за правдой не надо больше ехать в Страсбург, что милиционеры стали больше походить на кинематографического Шарапова, чем на реального Евсюкова, то станут сознательными сторонниками модернизации.

Не стоит пренебрегать и конкретными яркими действиями, которые будут иметь демонстрационный эффект (вроде недавней реакции Медведева на смерть в следственном изоляторе юриста Магнитского). Также необходимо наличие четких ориентиров на то, что может сделать каждый гражданин. Речь идет, разумеется, не о “руководящих указаниях”, а об определении условий, в которых человек может проявлять собственную инициативу. Люди должны почувствовать значимость своей позиции для государства, преодолеть свойственное еще советскому обществу “отчуждение” от него. Тогда российская модернизация получит осознанную широкую поддержку.

Игорь БУНИН