Аутсорсинговый суверенитет

Владимир Путин фактически передоверил большую часть государственного управления внешне лояльным кавказским элитам. Своей политикой в этом регионе центральная власть расписывается в том, что не может выполнять ключевую функцию государства — интеграцию полиэтнического населения страны в единую политическую нацию.

Сегодня никто не возьмется со стопроцентной уверенностью предугадать, когда главный фаворит президентской избирательной кампании Владимир Путин порадует российского читателя очередным “размышлением на заданную тему”. Неясно также, включит ли он в свое собрание предвыборных сочинений специальный текст, посвященный Северному Кавказу. Однако в каком бы направлении ни развивалась творческая энергия российского премьера, уже сегодня ясно, что кавказская тематика в большей или меньшей степени присутствует практически во всех его значимых выступлениях.

Так было и во время его четырехчасового общения с “многонациональным народом Российской федерации”, и во время первой предвыборной поездки в Чечню (сам по себе маршрут для старта кампании говорит о многом), и в двух текстах, опубликованных в “Известиях” и в “Независимой газете”. Северный Кавказ в информационном образе Путина играет ту же роль, что в свое время Тулон для Наполеона Бонапарта. Это и выход из тени на первые позиции в государстве, и получение массовой популярности, и рождение легенды, которая как в первом, так и во втором случае бывает далека от реальности.

Для Путина образ Кавказа — это концентрированное выражение практически единственной его идеологемы — борьбы с наследием “лихих девяностых”, “преодоления распада страны”. Российский премьер всячески подчеркивает, что именно в кавказских горах суверенитет страны сдал самый серьезный тест за период после распада Советского Союза.

Публикации и выступления Путина всегда вызывают бурные дискуссии. Как правило, содержательный уровень этой полемики не слишком высок. Просто потому, что он ведется в формате конфликта ценностей (свобода против несвободы, державность против интересов отдельного человека). Между тем было бы куда более полезно рассуждать не о “кагэбэшном происхождении Путина” и его “диктаторских наклонностях”, а о том, насколько избранная им модель соответствует сегодняшним внутренним и внешнеполитическим задачам России. Насколько она позволяет (или, напротив, не позволяет) стране комфортно и уверенно чувствовать себя в современном мире. Таким образом, самым эффективным инструментом ведения дискуссии должен стать спокойный и качественный анализ “матчасти” вместо повторения пропагандистских и пиаровских штампов (которые в условиях отсутствия реальной конкуренции становятся все более убогими). Куда как продуктивнее проанализировать реальные достижения ВВП и его команды за 12 лет “подъема России” в различных сферах национальной политики и экономики. В этой статье автор берет на себя смелость рассмотреть итоги путинского правления на Северном Кавказе. Именно на северокавказской теме с призывами “мочить в сортире” Владимир Путин триумфально вошел на российский политический Олимп. Сегодня пришло время оценивать сделанное.

До вторжения отрядов боевиков Шамиля Басаева и Хаттаба в Дагестан у тогдашнего премьер-министра (и будущего преемника Бориса Ельцина) был невысокий рейтинг популярности и репутация “ставленника ельцинской семьи”. Однако выступление исламских фундаменталистов в Ботлихском и Цумадинском районе Дагестана, поддержанное чеченскими полевыми командирами в августе 1999-го, вызвало панику в Москве и прогнозы о скором присоединении прикаспийской республики к фактически независимой тогда Чечне. На этом фоне готовность нового премьера к жесткому противодействию подобному сценарию стала причиной стремительного взлета его популярности в России. Эта жесткость легитимизировала факт передачи политической власти по наследству.

Во многом легитимность первого срока Путина была обеспечена благодаря его политической линии на Северном Кавказе. И хотя легитимность его второго срока, а также операция “Преемник” в 2008 году была обеспечена не только одним Кавказом, то, что чеченский сепаратистский проект был исключен из актуальной повестки дня, повлияло на укрепление авторитета Путина.

Однако значение Северного Кавказа не ограничилось для Путина одной лишь внутренней политикой. В 2001 году встраивание Чечни в контекст противоборства международному терроризму способствовало существенной корректировке подходов США и некоторых государств ЕС к оценке российских действий на Северном Кавказе. Фактически можно говорить об определенном переломе восприятия российской операции в Чечне и положения дел на Северном Кавказе в целом. Свидетельством этому — включение сначала Доку Умарова, а затем и “имарата Кавказ” в “террористические списки госдепа” в 2010 и 2011 годах.

Северокавказское “происхождение” Путина-президента (а в 2008—2012 гг. фактического главы государства) не могло не сказаться на внутриполитической динамике в России в целом. Философия военно-политического менеджмента со всеми ее издержками стала во многом определять умонастроения российского служилого класса. Будучи вынужденным с первого же дня своей работы действовать в режиме “черно-белых оценок” (оправданных в случае басаевского рейда), Владимир Путин впоследствии не смог до конца преодолеть эту стилистику даже там, где она была неуместной. В этом смысле мы можем говорить о негативном влиянии атаки боевиков на российский внутриполитический процесс в целом. Скажу крамольную для либеральной общественности мысль, но в августе 1999 года на земле Дагестана призыв “мочить террористов в сортире” был оправдан, поскольку речь шла о выживании государства и его элементарной жизнеспособности. Но автоматический перенос данной методики на другие сферы (взаимоотношения власти и бизнеса, Кремля и оппозиции, государства и гражданского общества, выстраивание политики в других субъектах Северного Кавказа и региональной политики вообще, взаимоотношение исполнительной власти и парламента) отбросил Россию назад.

Государство, которое в чрезвычайно жестких условиях формирования постсоветской политической нации, когда “окна возможностей” для демократизации лишь незначительно открыты, добилось больших успехов по этой части (в сравнении с бывшими “братскими” союзными республиками ), 12 лет назад начало движение в обратном направлении.

Допустимые в совершенно конкретных условиях авторитарно-популистские методы не были свернуты после того, как победа в Дагестане была одержана, а Чечня стала возвращаться под российскую юрисдикцию.

Более того, вся политика по отношению к Северному Кавказу была подменена “чрезвычайщиной”. Именно здесь надо искать причины отмены выборов регионального управленческого корпуса, формирования ручных палат Федерального собрания, популизма как главного ресурса для доказательства собственной правоты, а также маркирования любых оппонентов (даже выступающих с патриотических позиций) не как оппонентов власти, а как врагов страны в целом. Более того, стремление представить северокавказскую ситуацию в контексте proxy wars (посреднических войн, в который образ врага менялся от ближневосточных бородачей до заокеанских стратегов) крайне вредило (и продолжает вредить) пониманию внутренней обусловленности тех вызовов, которые реально существуют в регионе. Ведь намного легче списать рост популярности исламистских или националистических настроений на финансирование из Саудовской Аравии или США, деструктивную политику Грузии, чем преодолевать некачественное управление, коррупцию и банальную неграмотность привлекаемых кадров.

При этом российская власть не смогла критически оценить наследие “лихих 90-х” для Северного Кавказе. Речь, конечно же, не о примитивном критиканстве с целью противопоставить 1991—1999 годам “славные нулевые”. Говоря о преодолении северокавказских тупиков, мы не должны рисовать 90-е одной лишь черной краской. Во-первых, потому что кроме Чечни российское государство столкнулось с десятком других серьезных вызовов (стремление к разделу Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесии, попытки “федерализации” Дагестана и образование Лезгинского государства, осетино-ингшуский вооруженный конфликт, не говоря уже о нарушениях федерального законодательства и местной законотворческой самодеятельности). И до 1999 года многие из этих проблем были если не разрешены полностью, то довольно качественно заморожены. В условиях, заметим, гораздо худших, чем в период роста нефтяных цен. Во-вторых, республики набирались выборного опыта. В Северной Осетии и в Карачаево-Черкесии хотя и не без проблем, но состоялись прецеденты мирной передачи власти от одного лидера к другому, а дагестанская модель этнического квотирования позволила удержать самую крупную северокавказскую республику от раскола. В отличие от той же Грузии или Таджикистана в России осетино-ингушский конфликт в его “горячей фазе” продолжался всего 5 дней. И хотя жертвам и беженцам от этого легче не стало, следует отдать должное российской власти, сумевшей (несмотря на отсутствие вертикали) перевести вооруженное противоборство в формат переговоров. И, самое главное, в “лихие 90-е” протестная деятельность на Кавказе строилась на светской, а не религиозной основе. Она в гораздо большей степени апеллировала к российскому законодательству и искала себе защитника в лице российского государства. В Ингушетии “лихих 90-х” никому из правозащитников и в голову не могло бы прийти подать иск в шариатский суд по поводу итогов очередных выборов. Между тем в “стабильном 2011 году” именно такой прецедент был отмечен в самой маленькой республике Северного Кавказа.

Парадоксально, но за последние 12 лет российская власть взяла из “ельцинского наследия” самое худшее. В первую очередь потворство региональным бюрократиям при отказе от полноценной интеграции региона достигло критических пределов.

Разница только в том, что Ельцин делал это в более тяжелых условиях (разрушение Советского Союза, формирование новой российской государственности в условиях двоевластия, непопулярных рыночных реформ, социальной поляризации и низких цен на энергоносители). Нынешняя власть просто не хочет глубоко вникать в сложные проблемы региона, который превратился для нее в неиссякаемый источник для пиар-проектов. Кремль пошел по пути “аутсорсингового суверенитета”, передоверив большую часть государственного управления внешне лояльным региональным элитам. В последние годы на уровне Министерства обороны всерьез обсуждаются идеи по сворачиванию призыва из республик Северного Кавказа. Из Чечни призыв практически уже не ведется, в Дагестане в ходе осеннего призыва 2011 года в ряды вооруженных сил был отправлен всего 121 человек! Не лучше обстоят дела и в Ингушетии. В этих трех республиках между тем существует практика зачисления призывников в резерв без прохождения действительной службы. Таким образом, государство собственноручно расписывается в том, что не может выполнять свою ключевую функцию — интеграцию полиэтничного населения страны в единую политическую нацию (а призывная армия — важнейший инструмент такой интеграции). Да что говорить о Министерстве обороны, если сам создатель российской “вертикали” Владимир Путин уже неоднократно повторял тезис о том, что бюджетные инвестиции в северокавказские республики нужны для того, чтобы местная молодежь получала рабочие места и не выезжала в центральные регионы страны и тем самым не нарушала бы сложившихся “традиций и устоев”. Кстати, показательно, что за время четырехчасового общения Путина с российским народом единственным “голосом Кавказа” был “московский чеченец” Асланбек Аслаханов! Что это, как не латентный призыв к апартеиду, который провоцирует укоренение примитивного лозунга “Хватит кормить Кавказ!”, с которым на словах премьер решительно борется.

За 12 лет так и не появилось ни внятной программы экономического развития (оставим фантазии хлопонинского аппарата на совести их авторов), ни качественных проектов по интеграции северокавказских республик в общероссийское образовательное, информационное, медийное пространство.

Зато Владимир Путин преуспел в популяризации тезиса о регистрации для выходцев из Северного Кавказа (одних граждан России) в центральных городах страны (где проживают другие граждане России). Так уж случилось, что статья Путина по национальному вопросу была опубликована накануне выступления президента США Барака Обамы в конгрессе. Невольного сравнения обращений двух лидеров трудно было избежать. В конце своей речи в Капитолии американский лидер, как обычно, поднял тему патриотизма и служения стране. “Когда вы надеваете эту форму (форму солдата американской армии. — С. М.), не важно, кто вы, белый или черный, азиат, латиноамериканец или индеец, бедный или богатый, представитель традиционной или нетрадиционной сексуальной ориентации. Когды вы идете в бой, вы смотрите за тем, какой человек рядом с вами. Иначе ваша миссия не будет выполнена!”

Непраздный вопрос, что помогает единству и целостности страны — регистрация с пропиской или понимание своей сопричастности к единой нации и общему делу.

Сергей МАРКЕДОНОВ