Ассоциации

1991-й. Ноябрь. Львов

Побравши ціпки,

Зійшлись діди сивочолі

Усі на гробки

Университетская общага на Майоровке. Считанные дни до исторического референдума и первых президентских выборов. Стены студенческой обители щедро обклеены листовками “Незалежність — так! Чорновіл — так!” и расписаны неумело начертанными тризубами. На двери туалета — рисунок гигантских размеров гроба, украшенного серпом и молотом. Веселые похороны расчлененного прошлого. Хмельное ожидание неясных перемен.

“Всьо чотко!” — убеждают “Брати Гадюкіни”. “Всьо чотко!” —воодушевленно вторит им худенький парнишка в застиранной вышиванке и польских джинсах-“варенках”, успешно перекрикивая пожилой бобинник.

Полчаса тому киевское “Динамо” одержало первую победу в групповом турнире первого розыгрыша Лиги чемпионов. Минимальный выигрыш у лиссабонской “Бенфики” торжественно окрещен “славетною звитягою національної футбольної зброї”. Спортивный триумф обмыт разливным, безбожно разбавленным пивом. “Холєра! І де вони стіко води надибали? Вона ж тут на вагу золота!” — возмущается приятель, у которого я гостюю.

Любые трудности кажутся временными, любые проблемы решаемыми.

По дороге сюда я натолкнулся на крошечное пепелище. В остатках почти погасшего костерка дрожали обугленные страницы с библиотечными штампами, корчились покоробленные обложки. “Матеріали ХХV з’їзду КПРС”, “М.С.Горба­чов. Перебудова та нове політичне мислення”, “Клим Дмитрук. Жовто-блакитні банкроти”. Ласково глядел с глянца в сизое ноябрьское небо кудрявый Ильич. Кажется, точно такую же брошюрку мне когда-то торжественно вручили после приема в октябрята.

В равнодушном кострище времени дотлевало наше детство.

Пожарной каланчей над горкой пепла и бумаги возвышался старик, седой, высокий, худой. Прямой как палка, которую он держал в руке. И которой осторожно, почти бережно, касался сохранившихся страниц, помогая умирающему пламени медленно слизывать буквы, знаки, символы и лица.

Никогда не думал до этого, что ворошить прошлое можно в буквальном смысле слова.

1994-й. Осень. Чернобыльская атомная станция

На голій гілці

Самотній ворон тихо старіє.

Осінній вечір

— Простите, а здесь где-нибудь курить можно?

— Что, уши опухли? Идем, покажу.

Взгромоздившись на ящик, он долго выуживает сигарету из примятой пачки. Чернявый, остроносый, насупленный. И не то чтобы немолодой, а какой-то искусственно состаренный. Как многие здешние обитатели.

— Ты этот, репортер?

— Что-то вроде…

— В первый раз здесь?

— Да не, был уже…

— Странное тут место… — он покачал головой и как-то задавленно улыбнулся.

Я опасливо покосился на насупленную громадину станции.

— Почему странное?

— Вроде как больной, которого подключили к искусственному сердцу. И дышит, и неживой…

Мы помолчали, невольно прислушиваясь к биению собственных сердец.

— А у меня там, — он неопределенно махнул рукой, — письма остались.

— Какие?

— Отцовские, с фронта. Он без вести пропал в 42-м. Ни человека, ни могилы. Только четыре “треугольника” и остались. Теперь вот и их нет. Эвакуация эта, бардак, короче… На барахло наплевать. А письма жалко. Я потом втихую туда, домой к себе, наведывался. Все обшарил, нету. Куда делись? Мне вот иногда кажется, что это не они, а он там остался, непогребенный…

Он потянулся за новой “примой”.

— Я тут недавно вычитал, что мы, ну все, кто отсюда, стареем в два раза быстрее. Как думаешь, правда?

Ветерок швырялся редкой ржавой листвой, выдувал серые окурки из огромного сплющенного таза, похожего на великанскую пожарную каску.

1995-й. Лето. Софийская площадь

Довгий, довгий шлях —

І ніхто не йде навстріч,

Лиш осіння ніч...

Он брел от площади в сторону Владимирской. Ежась от страха и морщась от боли. Подносил руки к разбитому лицу и недоуменно разглядывал рубиновые капли на дрожащих пальцах. Эти капли сползали на разорванную белую рубаху, образуя на ней алые цепочки, похожие на следы крошечных окровавленных ног на снегу. Люди расступались перед скорбной фигурой. Его почему-то огибали разгоряченные схваткой с унсовцами “беркуты” в шлемах и зеленых армейских брониках, хотя всех прочих они старательно привечали тяжелым штатным дубьем. Его обходили многочисленные зеваки. Ему не пытались помочь немногочисленные сочувствующие. Его сторонились такие же избитые и напуганные. Он шел в толпу, и толпа расступалась перед ним, как перед зачумленным. Он был одинок в истеричном скопище растерянных людей.

Он медленно убегал от размашистых ударов, разверзшихся глоток, рассвирепевших бойцов, распластанных фигур, разбросанных икон, растоптанных крестов, растрескавшегося асфальта, распахнутой могилы. От растерзанного праха патриарха, коего одни почитали как праведника, а другие хулили как вероотступника. Как это часто случалось и случается в стране, безжалостно распарываемой надвое.

Тусклым летним днем незнакомый окровавленный человек, пошатываясь, уходил по дороге, уводящей от храма. От оставшейся за его спиной выдолбленной в асфальте могилы веяло холодом осенней ночи.

1996-й. Июнь. Рада

Чи весна прийшла,

Чи старий минувся рік?

Святоблива ніч

Игривые тосты. Игристые вина. В потолок парламентского буфета одна за другой вонзались пробки. Ни дать ни взять: Новый год. В самый разгар лета. От одного праздничного стола к другому порхали “зимние” шутки. “Мороз и Кучма. День чудесный!”. “Ночь перед Рождеством Основного Закона!”. “Один дома: в главной роли — Михаил Сирота!”

Избранники судьбы, привычные к более мужественному пойлу, сегодня охотно причащались к шампанскому. Стремительный напиток легко вымывал из душ конституционных демиургов накопившиеся за ночь усталость, напряжение и страх.

Пожалуй, еще никогда они не были так довольны собой. Пожалуй, уже никогда они не будут так искренно и дружно верить в скорый приход политической весны.

1997-й. Весна. Харьков

Я банан посадил —

И теперь противны мне стали

Ростки бурьяна…

— Зря хохочешь, мы тут, понимаешь, все по кругу за него переживали. Человек неделю из дому не выходил, пил, от стресса спасался. И ладно бы он в Норвегию съездил, Швейцарию либо Люксембург. Или, скажем, в Штаты. Кому рассказать: Венгрия да Словакия — и такой удар по психике! А все почему? Он ведь даже Киев ни разу не видел. Я его спросил потом, ты, кроме Харькова, где-нибудь был? Он говорит: ну да, два раза в Люботине и раз в Чугуеве.

— Ну и?

— Да ничего, попустило. На седьмой день пришел ко мне, сел в кухне, помолчал и говорит: “Все-таки правильно коммунистов запретили…”

1999-й. Косово

Как воет ветер!

Поймет меня лишь тот,

Кто в поле ночевал

— Откуда у тебя прозвище такое странное — “Кобзон”?

Улыбчивый, веснушчатый, кудрявый. Он больше смахивал на веселого, задиристого старшеклассника, чем на опытного боевого офицера.

— Бойцы окрестили, балаболы. Петь люблю. Привычка, еще с Афгана, я там срочную служил. Первые боевые под Пули-Хумри, трясусь на броне, муторно. Я и начал мурлыкать какую-то ерунду, вроде отвлекло. Ну, так и пошло. Болит — пою, холодно — пою, на душе тошно — пою. А когда радостно, так вообще — во всю глотку. Дождю подпеваю, ветру. Никогда не пробовал? Зря. Рекомендую.

— А что поешь-то?

— Ну, у меня репертуар богатый! То “Крейсер „Аврора“, то „Несе Галя воду“. И еще вот это люблю…

Он картинно прижал ладонь к пропахшим солярой пятнистым доспехам, сдвинул брови и предпринял не слишком удачную попытку придать своему лицу серьезное выражение.

“До нових планет рушають космонавти в мріях-снах,

Щедрий урожай збирають хлібороби на ланах…”

Со свинцовых небес ему аккомпанировали ощерившиеся стволами вертолеты.

2000-й. Осень. Киев

Чом так постaрів

Я цеї осені?

Птахи, хмари

Мы сидели в полупустом кафе и отчего-то старались не глядеть друг на друга. Словно чувствовали себя невольными соучастниками недавно вскрывшегося преступления. Мы — это несколько журналистов, раздавленных только что услышанным. Словосочетанию “пленки Мельниченко” еще только предстояло превратиться в идиому.

Название кафешки давно стерло из памяти жерновами годов, но мне кажется, я до сих пор вижу картину, висевшую над стойкой бара. Холодную, тревожную, испещренную черными кляксами парящих птиц и серыми кляксами падающих облаков.

Какой-нибудь час спустя я войду в кабинет, где будет пахнуть кожей и страхом. И вроде бы хорошо знакомый, но незнакомо растерянный политик, примется старательно смотреть мимо меня. И станет говорить непривычно долго и необычно суетливо.

“Это же абсолютный бред! Даже если поверить в совершенную фантастику и предположить, что его действительно заказали ментам, то те бы просто организовали ДТП… И потом, ну кто он такой для Данилыча? Чем он ему был опасен? Ты сам-то в это веришь?”

А я и, правда, не знал, кому и чему верить. Устоявшиеся, пускай и далекие от романтических, представления об их мире, их правилах и принципах разрушались. Новые капитальные “постройки” на опустевшем месте больше не появятся. На останках фундамента так и останутся состоять неказистые времянки, уродливые МАФы.

Но тогда я об этом еще не знал и не думал. Я слушал и не слышал. И старательно выводил на лежащих передо мной распечатках “Украинской правды”, вместе с привычными стрелами, крестиками и кубиками, уродливых птиц и бесформенные облака.

2003 год. Зима. Донецк.

Запад ли, Восток...

Везде холодный ветер

Студит мне спину

То был классический образчик общепита эпохи осмысления рыночных отношений. Еще привычный для любого региона страны, но уже перестающий быть типичным явлением. Его заботливо снабдили всеми необходимыми атрибутами — пожилой клеенкой в незатейливых узорах от погашенных окурков, некогда белыми пластиковыми стульями, липковатыми алюминиевыми вилками, возведенной в статус пепельницы баночкой из-под Nescafe, неопрятной и неулыбчивой официанткой. Из ободранных динамиков рвалось наружу нечто среднее между Аллегровой, Булановой и Распутиной. В строгом соответствии с непреложным и непостижимым правилом водка была традиционно и необъяснимо теплой. Невзирая на явное отсутствие в этом милом заведении какого-либо отопления и на столь же явное наличие беспощадного сквозняка. Попытки спастись от него при помощи множественных пересаживаний (в харчевне было немноголюдно) успехом не увенчались — как ни мостись, а прохладца нахально пролезала под куртку и свитер.

Он подошел молча. Хмурый, серый. Под хмельком, но не пьяный. Молодой, но уже какой-то потертый. Не ожидая приглашения и не допуская возражений, чокнулся с моим пластиковым стаканчиком и залпом опрокинул содержимое своего. Окинул меня царапающим взглядом. “Не местный?” Это было скорее утверждение, нежели вопрос, но я на всякий случай кивнул. “Откуда?” — “Из Киева”.

Он почему-то пожал плечами и уставился в немытое окошко. Заоконный пейзаж был законченно уныл.

“А ты, что думаешь, нам тут легко?” — бросил он с вызовом, по-прежнему не глядя на меня.

А я и не спорил.

Мы поежились почти синхронно. Сквозняк уверенно взбирался по нашим спинам.

2004-й. Декабрь. Майдан

Крук — немилий птах,

але як милує зір

в ранішніх снігах!

Наутро город ослеп. От сияния снежной пудры, целую ночь высыпавшейся из прохудившегося мешка небес. С высоты птичьего полета свежевыбеленный Майдан, наверное, был похож на затейливый торт. Эдакий лакомый кусок, не всем оказавшийся по зубам.

Машина взбиралась по улице Гринченко. Черная, сверкающая, поджарая. Она напоминала безжалостную хищную птицу, сложившую стальные крылья перед смертоносным броском. Бело-синий флажок вызывающе обозначал принадлежность к политическому ордену, враждебному майдановским насельникам.

Некстати подвернувшийся сугроб сделал могучее создание до обидного беспомощным. Мощный движок угрожающе рычал, сильное тело конвульсивно вздрагивало, но сделать спасительный рывок не удавалось. Со стороны Майдана к угодившему в ловушку авто медленно приближались трое габаритных парней с оранжевыми повязками на рукавах курток. Машина напугано взвизгнула и замерла. В какой-то момент показалось, что она сжалась, будто ожидая удара. Но фактурные мужички деловито вытолкнули пленника из капкана и, не дожидаясь (или не ожидая) выражения признательности, засеменили по рыхлому снежку восвояси.

Вырвавшаяся на свободу осмелевшая птаха стремительно расправила крылья и взмыла вверх. Сверкающе черная на ослепительно белом. Яркий символ короткого, черно-белого периода нашей пока еще недлинной летописи.

Колеса стремительно превращали белизну в грязь. Тяжелые колеса истории.

2006-й. Лето. Винница

Старый пруд.

Прыгнула в воду лягушка.

Всплеск в тишине

4:0! Это выглядело дьявольски эффектно. Пускай, и в мачте с не слишком продвинутыми с футбольной точки зрения аравийцами. Тем более после унизительных 0:4 в премьерной игре с легконогими испанцами. Первая в истории победа в финальной части чемпионатов мира, и сразу крупная! Да, черт побери, это было просто приятно!

Безоговорочно разделявший мой восторг местный таксист решительно критиковал стилистику восхищений.

— Не поминай черта, благодари Бога! Он сегодня был украинцем!

“Таксер” фамильярно подмигнул приютившейся в его салоне иконке. Лики святых в отечественных “кэбах” — штука привычная. Но конкретный предмет культа выглядел как раз непривычно. Исцарапанная дощечка в свое время была явно расколота надвое, после чего ее не слишком аккуратно склеили.

Таксист перехватил мой взгляд, ухмыльнулся.

— Это у него боевое ранение. Привет из Африки. Сьерра-Леоне, край алмазов, баобабов и вождей. Худшее место на Земле, отвечаю. Я там “контрабасом” служил. Ну, по контракту, короче, водилой в рембате. По дороге в Лунги снайпер лупанул, по ходу. Пуля прошла через лобовое, вот его подранила, а потом рикошетом мне руку цепанула. Так что он меня, получается, спас. Ну, я так думаю.

Я эту иконку перед самой командировкой в Сьерру купил, у глухонемого на вокзале. Что за архангел-спаситель такой — без понятия. Потом уже один знающий чел мне растолковал: мол, это святой Максим Африканский. Прикинь, а? Так что он, можно сказать, на родине пулю поймал…

Я когда там был, домой тянуло, сил не было. А вернулся — сбежать куда-нибудь. Быт, будь он неладен. Говорю жене: давай разводиться по-хорошему, ну какая из нас к лешему семья? Мы как раз тогда у ее матери на даче были. Она — в слезы, теща — в крик, я — в бега. Побрел к озеру. Там хорошо, тихо, лицом в траву уткнешься, и вставать не хочется.

Глядь — там маячит кто-то. Присмотрелся — сын мой, десять ему тогда было. Стоит на коленях и молится. А мы ведь его даже не крестили. Бубнит чего-то. Подкрался, прислушался. “Дорогой бог, сделай, пожалуйста, так, чтобы папа от нас не уходил”. И замолчал. Долго так стоял молча, только лягушки квакали. Я с тех пор этих жабьих песен не выношу: чуть услышу — сразу комок к горлу.

В общем не ушел я никуда.

Так что эта иконка меня, считай, дважды выручила. Я так думаю…

У раненого святого были усталые глаза вернувшегося с войны ветерана.

2011-й. Лето. Самолет.

Ива склонилась и спит.

И кажется мне, соловей на ветке —

Это ее душа.

“Не так, давай я покажу, Настуня!” Девочка лет шести молниеносно спрятала за спину фломастер, крошечной ладошкой другой руки заслонила картинку, решительно пресекая любую попытку грубого вмешательства в творческий процесс. “Мам, отстань, я лучше знаю”. Не отыскав убойного контраргумента, родительница обреченно махнула рукой, отвернулась к иллюминатору и принялась сосредоточенно изучать атмосферные явления. Дитя облегченно вздохнуло и вновь обратилось к трудам. Я осторожно глянул на творение своей соседки по креслу.

Тоненькое дерево клонилось к самой земле. На уродливой, усеянной чудовищными колючками ветке восседала диковинная птица. С маленькой головкой, увенчанной причудливой короной, крошечным, каким-то курносым клювом, с хрупким тельцем и огромными распростертыми крыльями. Казалось, что пернатая гладит несчастное больное деревцо. Хвост странного создания почему-то украшал большущий цветок, похожий на подсолнух.

“Мам, а Янукович — хороший президент?” — “Кто? А… Не, не очень…” Дама с трудом выплыла из облаков. “А Ющенко был лучше?” — “Нет, не лучше… Господи, ну зачем тебе это?” — “Мам, а из-за того, что у нас все-все президенты плохие, ты ж Украину меньше не любишь?” Не дождавшись ответа, барышня решительно заявила: “А я люблю. Потому что она моя. И потому, что ба-а-альшая!” Девчушка раскинула ручонки.

Это было похоже на робкий взмах едва оперившихся крылышек.

Вместо послесловия

Дайдзю навестил учителя Басё в Китае. Басё спросил:

— Чего ты ищешь?

— Просветления, — ответил Дайдзю.

— У тебя есть собственная сокровищница. Почему ты ищешь на стороне? — спросил Басё.

Дзэнская притча

Примечания автора. Идея навеяна замечательным российским писателем Олегом Ермаковым. Произведения великого Мацуо Басё приведены в переводе М.Лукаша, В. Соколова, В.Марковой

Сергей РАХМАНИН